Пока мы, позабывшись, шумели и спорили, на сцену выскочил взопревший Иван Степанович.

— Вы что, в своем уме? — зашипел он. — В первом ряду — ответственные товарищи, секретарь обкома по пропаганде, а вы что? Галдите, гогочете, задерживаете… Какая статья? Потом статья! Становитесь!

Мы стали устанавливаться, девчонки, как всегда, в первых двух рядах, ребята — в третьем. Пастухов, прихрамывая, полез на стул. Иван Степанович поглядел на него, цокнул языком.

— Обратно, бригадир, ты мне строй портишь. А ну, немного вперед. Так, так… Стоп!

Долговязый Пастухов улыбнулся сиротской улыбкой и ссутулился. Он понимал, что торчит каланчой над хором, и очень смущался. В шелковой косоворотке, опоясанный крученым, с кисточкой пояском, он смахивал немного на Иванушку-дурачка.

— Нет, — огорчался председатель. — Сбиваешь ты мне ранжир. А ну, перейди на край… Побыстрей!.. Чего ты как сонная муха… Вот так. Подравняйся! — Пастухов подравнялся. — А ну слезь со стула. — Пастухов слез. — Нет, так вовсе низко. А ну встань, как стоял. — Пастухов встал на стул. — Подравняйся. Так, так. Стоп! Теперь вроде неплохо! Приступайте!

Пока он перестанавливал туда-сюда Пастухова, смертная тоска снова взяла меня в клещи, и я чуть было не завыла, когда открыли занавес.

Глянула я на Пастухова, и вдруг, ровно зарница сверкнула, поняла я, отчего все это со мной…

После хора состоялось награждение ценными подарками.

Награжденные по очереди выходили на сцену, получали из рук председателя подарок и выступали с краткими речами. А хор величал каждого заранее заготовленным куплетом.

Когда дошла очередь до меня, Иван Степанович сказал:

— А нашей всем известной активистке, Лебедевой Марусе, подарок со значением: статуя «Вперед и выше»!

Все захлопали. Я, как была в кокошнике, сделала два шага.

Председатель подал мне маленькую тяжелую фигурку — парень, вытянув стрелой руку, рвется куда-то ввысь. Сейчас эта фигурка у Пастухова, и я иногда захожу поглядеть на нее. Фигурка действительно красивая, белого металла, но в ту минуту запомнилось одно: тяжелая она, очень тяжелая.

И я начала говорить.

Сперва я сказала, что понимаю, на что намекнул Иван Степанович. Намекнул на мою успешную воспитательную работу среди Пастухова. И правда, результат налицо. То Пастухов мудрил всяко — трактора бегом гонял, зубчатки с машины перевинчивал, а теперь — нет. Теперь только поет.

— Гости могут поинтересоваться, как я добилась таких успехов. А очень просто. Воспитывать активного борца, строителя коммунизма трудно, долго и не каждому дано. А подгонять человека под свой серый шаблон куда проще. Так я его и натаскивала. Врать ему не давала и от правды берегла. Могу заверить — стал он послушный, слушаться будет всех и каждого. Теперь его как посадишь, так он и сидит, как поставишь — так и стоит. Спокойный стал, как покойник.

Я говорила, позабыв про тяжелую фигурку, и боялась только одного, чтобы меня не погнали среди речи. Но в зале застыла тишина. И Иван Степанович застыл на сцене, как замороженный. Я собралась было и его помянуть, поскольку он давал руководящие указания, но вовремя одумалась и не стала прятаться за чужую спину. Пусть каждый за себя отвечает!

— И все-таки премии я принять не могу, — сказала я. — Недостойная. Неправильно мне ее присудили. Пока я над Пастуховым кудахтала, оказалось, что он меня перевоспитал больше, чем я его. Ровно я возле него воскресла. Светлячкам научилась радоваться и не только людям — солнышку в глаза глядеть не боюсь. Да если бы не он, разве встала бы я перед вами да осмелилась сказать это?

Я задохнулась от волнения, и тут, хотите верьте, хотите — нет, в зале захлопали. Сперва захлопал кто-то один в первом ряду, потом другой, потом хлопали все. Я подняла руку.

— А подумать всерьез — натворила я страшную беду. Одно утешение. Гляжу на вас, вижу, как вы слушаете меня, и верю — оживет среди нас Виталий! Раз уж я, такая кочерыжка, ожила — он тем более оживет…

Я хотела сказать еще что-то, но слезы душили меня.

Я поставила фигурку на стол и побежала за кулисы, мимо веревок и старых декораций, в коридор, на крыльцо, па волю.

В просторном небе играли звезды. Ночь была светлая, свежая, стальная августовская ночь. Прямое, как хлыст, асфальтовое шоссе белело вдоль праздничной нашей деревни и бежало дальше, соединяя в одно далекие города и села. Я шла по ровному асфальту, прямо, прямо, прямо, сама не знаю куда, зареванная и счастливая, и встречные машины объезжали меня стороной.