— Завтра договоритесь. А сейчас спать — шагом марш! Что там за сорняк?

— Овсюг, Павел Кириллович. Никак руками не выщипать.

— Я вам не выщиплю!.. Идите по домам, а завтра чтобы чисто было. Сам приду глядеть.

— Что ты, Кириллыч, спокою-то не даешь? — послышалось в избе. — Что там у тебя?

— Да вот, Мария Тихоновна, с комсомолом воюю.

На полу зашлепали босые ноги. В окно выглянула Мария Тихоновна.

— Да кто там? Никого нету. Уж не причудилось ли тебе, Кириллыч? Господь с тобой…

— Хорошо — нету. Их тут полный взвод. Эй, вы!

Никто не откликался. Марии Тихоновны ребята побаивались.

— Ясно дело, причудилось. Видишь, и нет никого. Ложись, милый, устал ты за день-то, набегался.

— Да нет. Здесь они. Замаскировались. Овсюг на участке у Дарьи.

— Так что же за беда! Пройтись машиной и все повыдергивать.

— Вон что! — сказала береза. — Вместе с овсюгом и зерно повыдергивать.

— У нас с ней соревнование, — сказала другая береза Гришиным голосом, — вот она и советует, чтобы похуже было.

— Ох, молоды еще вы, ребята, — вздохнула Мария Тихоновна. — Или это земля не наша с вами? Мне что мой участок, что ваш — одинаковы. И хлеб на ней вырастет не меченый…

— Так ты как это хочешь? — спросил Павел Кириллович. — Или культиватором?

— Я и не знаю, как у вас эта машина называется, у которой сзади зубья, вроде гребни. Этими зубьями землю прочесать. Зернушки-то заложены на два вершка, а у овсюга корни на три, а то на четыре. Вот и надо ухитриться подрезать корни овсюга, а пшеницу не тронуть.

— Рисково, — заметил Павел Кириллович.

— Конечно, рисково. А делать надо. Я вчерась у них была, глядела. Руками его нипочем не возьмешь.

— Я же им говорила, — раздался голос Лушки, — а они не верят.

— Эй вы, слушайте! — крикнул Павел Кириллович.

Ребята молчали.

— Да подойдите сюда. Не бойтесь. Давайте завтра попробуем. Коли что, я отвечаю.

Поговорив немного, ребята разошлись спать, сомневаясь в этой затее.

Пошел спать и Павел Кириллович.

Мария Тихоновна посидела немного у окна, прислушивалась. Ей показалось, что кто-то остался у бревна. Но кругом было тихо, за рекой по-птичьи кричали лягушки украдкой шелестели молодые листья берез. Мария Тихоновна перекрестилась, осторожно — створку за створкой — затворила окно и пошла в хлев поглядеть корову. Все равно, ночь разменяла — теперь не уснуть.

А на бревне сидела Лена.

«Надо бы поговорить с тетей Дашей, — думала она, — очень это ненадежная затея. А еще лучше было бы поговорить с Петром Михайловичем. Почему он не заедет хоть в воскресенье? У них, в городе, в воскресенье не работают. Почему он не пришлет хоть коротенькое письмо? Или забыл он о нас? Или неинтересно ему стало все, что мы тут делаем? Или, может, совестно ему за то, что его сняли? Где он сейчас? Спит ли? Работает? Или смотрит так же, как и я, на эту кривую, худенькую луну?..».

А на двадцать четвертого мая пустили культиватор. На следующий день овсюг ослаб, а еще через день увял и засох совсем. Пшеница почувствовала простор, дружно и быстро, как на дрожжах, пошла в рост.

Чем выше поднималась пшеница, тем чаще стали приходить колхозники из других бригад. Всем вдруг захотелось хоть что-нибудь сделать на этом участке, приложить и свои руки к этакой красоте. Приходила и Мария Тихоновна, советовала дельное.

Но Лену вдруг обуяла ревность и недовольство — чувства, похожие на те, какие бывают у матери, когда чужие люди, пытаются воспитывать ее любимого ребенка, и она никому, кроме своих комсомольцев да еще разве председателя, не давала пальцем дотронуться до своей земли и не любила, когда кто-нибудь напрашивался пособить.

В июне пшеница выколосилась и стала наливаться зерном.

Старший агроном МТС приезжал, считал зерна в колосе и ахал. Мария Тихоновна стала завидовать — это заметили все, даже дедушка Анисим.

Но Лена ни на что не обращала внимания. Часто после работы, когда все уходили в деревню, она оставалась в поле и стояла неподвижно до самых сумерек, не в силах оторвать глаз от золотистого моря колосьев.

О чем она думала в эти часы? Она думала о том, что на будущий год колхоз засеет все свои поля по-новому, думала о том, как обрадуется Петр Михайлович, как подойдет к ней, поблагодарит, как его назначат самым что ни на есть главным агрономом во всем районе…

Она думала обо всем этом и не знала, что на нежные, не окрепшие еще стебли скоро обрушится страшная беда.

Лена проснулась ночью от духоты. Она открыла окно. Занавеска, сбив с подоконника жестяную банку, взлетела вверх и захлопала.

Куда-то в поля, за сараи, как груженые баржи, плыли низкие угрюмые тучи. Соседняя изба, плетень, одинокая осина смутно чернели в темноте. По двору дул порывистый ветер, и осина шумела так, словно листва ее кипела.

Надвигалась гроза.

Через несколько минут ветер утих, и Лена услышала, как в сенях сонно и робко по очереди квохчут проснувшиеся куры. Потом стало слышно, как к избе подкрадывается дождь. Вот он зашуршал по соломенной крыше дальнего сарая, вот перешел через дорогу, вот ударил по ступеням и наконец, захватив весь двор, стал набирать силу. Возле крыльца забулькало, зажурчало, застучало, с улицы пахнуло сырой землей, и сразу стало прохладно.

Вдруг воздух на дворе судорожно вспыхнул, осветилась осина с белыми как мел листьями и трава возле осины, тоже белая как мел и сверкнули косые и упругие прутья ливня. Потом снова наступила мутная темень, и где-то за сараями, по земле, неохотно прогрохотал гром.

Ливень свистел. Среди шума и хлюпанья воды Лена стала различать стук, не похожий на туканье капель. Стук был сухой и мертвый, словно кто-то ударял по ступенькам костяшкой пальца. Лена выглянула в окно. Шел град. Белые градины падали на крыльцо, подскакивали, как мячики, и, словно живые, сбегались в кучки.

— Мама! — закричала Лена.

— Ты все не спишь? — поднимая голову, ответила Пелагея Марковна. — Что еще?

— Мама! Вставай! Град!

Пелагея Марковна вскочила с постели, подбежала к окну, кое-как поймала занавеску и стала молча глядеть на небо.

— Что теперь делать, мама?

— А ты не убивайся прежде времени. Это разве град — меньше горошины! Гляди, на небе светлая лужайка, скоро развидняется… Мимо идет градобойница, не тронет хлебушка…

Пелагея Марковна долго и неподвижно стояла у окна и смотрела на небо, и чем дольше она стояла и чем дольше молчала, тем страшнее делалось Лене.

— Мама, я схожу, — наконец сказала она.

— Да куда ты пойдешь в этакую ночь?..

— Нет, не могу я так. Пойду погляжу, хоть знать буду. — И Лена стала торопливо одеваться.

Между тем градины становились все больше и больше, и некоторые из них были с голубиное яйцо.

Когда Лена повязывалась платком, в сенях послышались шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошел Анисим в тулупе, накинутом на голову.

— Лена тут? — сказал он, бросая тулуп в угол. — Лена, как же это… Это как допустить этакое… Ты на поле не была?

— Иду сейчас.

— Так и меня возьми. Гришка побег, да где мне за ним угнаться. А одному боязно. Робею я грозы-то…

— Сидел бы ты, дед, — сказала Пелагея Марковна, — Обожди, поутихнет.

— Как же усидеть? А может, мы там что и сделаем. — Анисим беспомощно развел руками. — Вот раньше помело за окно кидали, чтобы град кончился. — И он как-то невесело рассмеялся. — Несознательный был народ…

За окном послышался стук копыт. Кто-то спрыгнул возле избы и быстро вошел в сени.

— Председатель, — сказал Анисим прислушиваясь к шагам.

И правда, Павел Кириллович вошел в комнату. Был он весь мокрый, и штанины его, когда он шагал, чиркали одна о другую, как брезентовые.