— Хоть бы решение приняли, — сказала Тоня печально.

— Ой! — спохватился Иван Саввич. — И верно, позабыли… — Он взглянул на Тоню, подошел к ней и погладил по голове, как ребенка. — Эх ты, горе мое… Тебя коровушки ждут, а ты сложением-вычитанием занимаешься… Что ты ни пиши, а в районе все одно против каждой твоей цифры галочку поставят. Это не наше дело. Наши планы в районе вершат. А наше дело — выполнять…

— Тогда так, — сказала Тоня, — разрешите мне хоть на своем участке действовать в соответствии с планом. Надо заняться улучшением пастбищ, разбить их на загоны…

— Что ж, действуй, — разрешил Иван Саввич. — На это ничего плохого, кроме хорошего, никто тебе не скажет.

И Тоня начала действовать.

Как-то утром, отправившись на пастбище, лежащее вдоль берега Казанки, она увидела Матвея. Он сидел на тракторе и кричал кому-то, кого не было видно: «Давай, давай! Дыми больше! Сыпь прямо в реку!»

Тоня подошла ближе. По заливному лугу ходил Уткин с лукошком. Растопырив, как при косьбе, ноги, маленький кряжистый старичок переступал по траве и молодыми широкими размахами длинной руки бросал в траву грязновато-серый порошок сульфата аммония.

«Зачем он там разбрасывает? — удивилась Тоня. — Этак чего доброго он действительно удобрение в воду начнет кидать».

Она подбежала к нему, спросила, чем он занимается. Уткин остановился и взглянул на нее добрыми ко всем, старчески-мутноватыми, словно намыленными, глазами.

— Не знаю, — ответил он. — Вот поставили на работу…

Он был совсем старенький. Борода его, когда-то рыжая, давно побелела, а теперь стала желтеть возле рта.

— Сколько вам лет, Федор Петрович? — спросила Тоня.

— Семьдесят пять или семьдесят два. Вот так вот.

— Вы понимаете, что это за работа?

— Кто ее знает… Значит, надо, раз поставили… Видно, для уничтожения вредительства.

И Уткин на всякий случай улыбнулся робкой улыбкой человека, привыкшего к тому, что его слова служат поводом для насмешек.

— Для уничтожения вредительства! — подхватил Матвей. — То-то он себя всего обсыпал.

— Погоди ты! — досадливо отмахнулась Тоня. — Нет, Федор Петрович. Этот порошок к вредителям сельского хозяйства не имеет отношения.

И Тоня, избегая слов «нитрофикация» и «сульфат аммония», которые так и лезли на язык, стала объяснять, что порошок обогащает почву азотом, необходимым для питания растений.

— А здесь его сыпать незачем, — говорила она. — Здесь и так хороший травостой. Вон там, наверху, надо сыпать. Так запланировано. Понятно?

— Понятно, — сказал Уткин, направляясь вверх по пологому откосу. — Только прежде у нас безо всякой приправы травушка росла.

— А с приправой все же лучше.

— Конечно, лучше. Я не против… Только, может, кого-нибудь другого на это дело поставите?

— Вам тяжело, наверное?

— Нет, зачем тяжело. — Уткин печально пожевал губами. — Теперь, говорят, на это место коровушек нельзя пускать. Алевтина говорит — дохнут коровушки от этой отравы. Вот оно как неладно надумали.

Тоня снова стала объяснять про поверхностное улучшение лугов. Уткин терпеливо ее выслушал и вздохнул.

— Это понятно. Я не против… За эту отраву пять рублей за мешок платили, а теперь мы эти рубли под ноги бросаем.

— Будущим летом сами увидите, как окупятся наши рубли.

— Может, и окупятся. Я ничего не говорю. Я не против… Только лучше бы меня куда-нибудь на другую работу нарядили… Хоть бы щиты плести… Я не хуже бы других сплел бы…

Он пожевал пустым ртом, остановился на месте, вздернул плечом лукошко и опять пошел разбрасывать удобрение приученной смолоду к широкому замаху рукой.

Тоня долго смотрела ему в спину.

— Подвезти? — крикнул Матвей.

— Как тебе не стыдно! — повернулась она к нему. — Почему ты над всеми насмехаешься?

Матвей посмотрел на нее и спросил, подумав:

— Это правда, что ты рассказывала про автоматы?

— Какие автоматы?

— Табуляторы, что ли… Помнишь, еще мать смеялась… Которые трудодни считают.

— Конечно, правда.

— Как же это они?

— Это без высшего образования не понять. Там электроника какая-то.

— И ты не знаешь? — спросил Матвей с удивлением, словно обрадовавшись. — А я думал, ты можешь разъяcнить… Я — в бригаду. По пути — так садись.

Тоня забралась на сиденье, и они поехали.

— Я по радио слыхал, — сказал Матвей, — что еще такие надумали машины, которые с другого языка переводят. Положишь в нее английскую книгу, а она по-русски читает. Это правда?

— Правда. Да что ты так автоматами заинтересовался? У нас еще и не то придумали. Вот ты ведешь трактор, жжешь горючее. А лет через десять не нужно будет ни тракториста, ни горючего. Представь себе: идет трактор, пашет, и на нем никого нет. Доходит до конца пашни, сам поворачивается и пашет новые борозды. Любопытно, правда? Это будет электрический трактор. Энергия к нему полетит без кабеля, по воздуху. Поставят на нем стойку, а на ней диск, вроде зеркала. Диск будет ловить токи высокой частоты от мачты, а ты сядешь в стеклянной будке в своем Пенькове и станешь управлять десятком электрических тракторов.

— По радио?

— По радио. Поставят перед тобой стеклянный экран, нарисуют на нем план земли, и по экрану поползут белые пятнышки — твои тракторы. Нажмешь кнопку — и трактор пойдет куда надо. Это все просто — телемеханика.

— А если поломается что-нибудь?

— Если надо посмотреть, что случилось, включишь телевизор, посмотришь и примешь решение.

— Все это верно, — согласился Матвей. — А ты вот что скажи: почему в нашей «Волне» дела худо идут?

— Потому что…

— Погоди. Если глубоко подумать, все предпосылки у нас есть. Колхоз сделали — это раз. Против мелких хозяйств колхоз, конечно, сила. Партия-правительство в нашу пользу решения выносят — это два, да еще ссуды дают и долги прощают. Машин нагнали — это три. В эмтээсе уже во дворе машины не помещаются. Земля у нас не хуже, чем в «Новом пути», — это тебе четыре. Люди у нас есть — и хорошие и плохие, а если меня не считать, в основном хорошие. Тем более из городов на подмогу понаехали. Это пять. Наука до всего дошла — шесть. Вот теперь и скажи, почему в «Волне» дела худо идут?

Тоня задумалась. Она чувствовала, что ответ связан с тем, что произошло на пастбище с Уткиным, но не могла еще отчетливо сформулировать этот ответ.

От дальнейшей беседы ее отвлек Игнатьев. Зонный секретарь увидел Тоню и попросил ее на минуту сойти.

— Ты езжай, — сказала Тоня и, подобрав пальто, спрыгнула с трактора.

Но Матвей, лицо которого при виде Игнатьева сделалось мрачным, упрямо дожидался.

Игнатьев взял Тоню под руку и отвел в сторону.

— У меня к вам опять вопрос, — сказал он. — Как вы считаете, если поле два раза перекапывалось картофелекопалкой, надо ли после всего этого еще пахать под зябь?

— Конечно не надо!

— Ну вот, и я так считаю… Трактористы смотрят, как бы побольше гектаров на колесо намотать, а председатель колхоза глазами хлопает.

— Где это произошло?

— А? Да нет, это я так…

— Да вы не стесняйтесь, товарищ Игнатьев. Спрашивайте любого…

Они оба понимающе улыбнулись, попрощались, и зонный секретарь пошел дальше.

— Что он тебе говорил? — сердито спросил Матвей, когда Тоня снова уселась рядом.

— Так…

— Все у тебя «так» да «так»…

И Матвей рывком включил сцепление.

«Еще не хватало», — подумала Тоня, с испугом вглядываясь в его злое, испачканное тавотом лицо.

Дальше ехали молча.

— Мне выходить, — сказала наконец Тоня, — Остановишь?

— А что думаешь, до дому, что ли, тебя на тракторе повезу?

И Матвей остановил машину.

А вечером Тоня сидела на своем любимом месте, у окна, и писала:

«Милая Галка! Все, что я раньше выдумывала, все это чушь! Главное, понимаешь, самое главное звено, за которое надо тянуть, — это культура. Общая культура колхоза, понятая в самом широком смысле. Логика такая: для того чтобы получить дешевые и обильные корма, надо умно спланировать все наше производство. Но для того чтобы план выполнить, надо, чтобы каждый колхозник глубоко понимал этот план и жил им, чтобы работа каждого человека была сознательной, творческой. Я совершенно согласна с великим Лениным, который говорит: „По нашему представлению государство сильно сознательностью масс. Оно сильно тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно“.