— Видала? — поглядел на меня Иван Степанович.

— А я при чем? Во всяком случае, пора прекратить сплетни, будто Пастухов подстрекал Груньку перехватывать почту. И бригадиру авторитет портят и покойницу марают попусту. Никогда она с Пастуховым не гуляла, никогда к нему не бегала, и Бугров все врет.

Председатель вздохнул тяжко.

— Вот. Глядите, с каким народом приходится работать, — пожаловался он художнику, как будто художник разбирался в этом вопросе.

Я собралась идти. Но председатель обернулся и сказал в мой адрес:

— У тебя с ним, я гляжу, общий рынок.

Вообще-то я стараюсь не пререкаться попусту, но, поскольку Иван Степанович ни за что обозвал меня общим рынком, да еще при посторонних, пришлось высказаться до конца. Я заявила, что он не умеет работать с молодежью и пример Пастухова показывает, что у него нет душевного подхода к людям. Полный год парень ждал, подсчитывал, чертежи чертил, готовился, похудел и весь извелся, а как подошел срок практического испытания — все отвернулись, а председатель проявляет куриную слепоту. Если бы бригадир блажил — и то надо было бы чутко и терпеливо разобраться, а тут не блажь: почин Пастухова одобряют ученые люди.

— Кто же эти ученые люди? — прищурился председатель.

— Игорь Тимофеевич.

— Обратно Игорь Тимофеевич!

Он хмыкнул и снова поглядел на художника. Художник тоже хмыкнул из солидарности и горестно покачал головой.

Иван Степанович прикрыл глаза рукой и сказал глухо:

— Можете идти.

Я и пошла.

Пастухов дожидался на крыльце, видно, надеялся, что я переломаю председателя. Но по моему виду было ясно, чем кончился разговор, и он не стал спрашивать.

Мы молча отправились на поле.

День стоял звонкий, радостный.

Сразу за околицей, за березовым колком открываются наши просторы. Слева, на фоне темного грибного леска, раскаленными угольями играют на солнышке окна Закусихина — вся деревня в огнях, будто у них праздник. Кривуляя среди полей и лугов, река словно обнимает закусихинские усадьбы. У берегов гущина орешника да ракиток — ни ствола не видать, ни прутика, листва от самой земли. Кое-где речка выкажет голое, блестящее коленце и снова прячется в зеленую прохладу.

На низкой, заречной стороне, за полосой жирных поемных лугов отдыхает стадо: барашки в тени, коровы на солнышке.

Направо чернеют коблы — безвершинники, пугающие в сумерки теляток, а за ними, на теплом уклоне, раскинулось второе поле нашей комсомольской бригады. Тянется оно, ровное, как море-океан, до самых телеграфных столбов, до железной дороги… По ту сторону путей существует еще деревня нашего куста — Новоуглянка. Вокруг нее гречишные поля и пасека, известная далеко за пределами колхоза.

В общем за далью — даль. А Груньке положено было каждый день обежать с почтой все деревни. И без никакого транспорта. Летом-то ладно. А зимой? А весной — в разливы, когда до дальних бригад приходится добираться на катере?..

Глянула я на второе поле и остолбенела.

Два стареньких трактора «Беларусь», занаряженные на культивацию, бегали на пастуховских скоростях. Ближе к нам работал Митька Чикунов. На другом конце бегал трактор Ларисы.

— Это что же такое? — спросила я Пастухова. — Твое приказание?

— Нет! — весело закричал он. — Это Лариска, наверное! Инициатива снизу!

Я собралась напомнить, что это не инициатива, а самовольство, но он, взбрыкнув ногой, ровно стригунок, помчался глядеть, что у них там получается.

Настигла я их всех на другом конце — у железной дороги. Возле межачка стояли оба трактора. Моторы трещали. Ларискин гудел волнами, а Митька подыгрывал дросселем — выхлопная труба срабатывала, и получался полный керосиновый джаз.

И под эту трескучую музыку потерявший от радости разум долговязый бригадир Раскладушка исполнял танец, до того немыслимый и чудной, что Пашкова не могла разогнуться от хохота. Да и я, по правде сказать, на некоторое время забылась.

Пастухов, вихляя задом, выворачивал руки и ноги, моторы весело играли и даже как будто подсказывали Митьке слова: «Дело получается! Лапы не стираются! И не забиваются! Сами очищаются! Нормы выполняются! Перевыполняются!»

— Ну, будет вам, — отсмеявшись, сказала Пашкова. — Здесь не место дурачиться.

— Место историческое! — кричал Пастухов.

— Конечно, историческое. Здесь Груньку зарезало. — Пашкова вздохнула. — Как думаешь, расценки не снизят?

Я забыла отметить, что Пастухов и на похороны не ходил и на место глядеть, как другие, не бегал — и вообще уклонялся от разговоров, когда об этом несчастье гудел весь колхоз.

— Не может быть, — сказал он и пошел глядеть рельсы.

Пастухов окунается в раздумье по самую макушку — ничего не видит и не слышит, хоть пали возле него из пушки. И когда, заметив машину Ивана Степановича, я ткнула его в спину, он даже не обернулся.

А председателев «Москвичок» возмущенно прыгал на ухабах, выруливал к нам.

Позабыв заглушить мотор и спотыкаясь от гнева, Иван Степанович подошел вплотную и спросил меня:

— Ну что с тобой делать? Он по самому краю ходит, и ты совместно с ним? Тебе какое дано задание? Тебе дано задание воспитывать, чтобы человек шагал в ногу с коллективом, претворял протоколы правления, а ты что делаешь? Не получается — откровенно признайся…

— Иван Степанович, — начал было Пастухов, но председатель его игнорировал.

— Может, нам от него вовсе отказаться, расписаться в собственной неспособности и передать в соответствующие организации, которые лучше могут работать с людями…

И надо же — как все-таки не везет нашему Раскладушке. В самую эту горячую минуту культиватор Чикунова напоролся то ли на камень, то ли еще на что… Не осилила сталь высокой скорости, прицепную серьгу, словно ножом, разрезало надвое.

На Пастухова авария не произвела никакого впечатления. Он только усмехнулся, глянув на растерянного Митьку, и снова обернулся к председателю:

— Иван Степанович…

— Ну что? Что Иван Степанович? — едва сдерживаясь, обернулся к нему председатель. — Что с тобой делать? Штраф на тебя накладывать? Или судить снова?

— Иван Степанович, — продолжал Пастухов, не повышая голоса. — Вы точно помните место, где попала под поезд Груня?

Сперва председатель не мог взять в толк, дурость это или насмешка, и с полминуты дико глядел на бригадира. В конце концов он решил, что Пастухов издевается, и схватил его за пиджак.

— На смех меня выставляешь? — гремел он. — На весь район выставляешь? Ну ладно!.. Хватит!.. Покамест передай дела Чикунову, а после разбираться будем.

— Чего вы обижаетесь? — спросил Пастухов огорченно. — Я только про Груню…

— Обижаюсь? — председатель распалился еще пуще и даже легонько встряхнул бригадира. — Я на тебя обижаюсь?

Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы не подошел Игорь Тимофеевич. Иван Степанович отпустил Пастухова и накинулся на свежего человека:

— Вы, я слыхал, его тоже хвалите? А в районе смеются. «У них, — говорят, — на скоростях работают. Им запчастей не надо…» И срезали! Понимаете, срезали! Запчасти не дают! Из-за него не дают. Вот полюбуйтесь, что у них получается, — вот вам живой пример! — Он метнул взгляд в мою сторону, добавил: — А с тобой мы еще поговорим. При закрытых дверях… — и поволок Игоря Тимофеевича к искалеченному культиватору.

Пастухов поглядел им вслед и спросил тихо:

— Может, ты знаешь?

— Чего?

— Место, где Груня…

— На что тебе?

— Надо. Очень.

Он стоял бледный и задумчивый. Я поправила ему пиджак, взяла за руку и повела на насыпь.

Кругом было тихо, мирно. Пахло ромашкой и горячими шпалами. Покойно гудели телеграфные провода. Пилили сухую соломку кузнечики. На беленом столбике с номером «6» сидел грач и укладывал перышки.

— Вот здесь, — сказала я, вставши на рельс.

Пастухов открыл рот и хлопал глазами то в одну, то в другую сторону.

Я разъяснила, что Груню кинуло под откос согласно правилу сложения сил на семь метров восемьдесят пять сантиметров от головки рельса. Отмерила шагами место.