Но это обстоятельство помешало в конце концов князьям как во Фландрии, так, в других княжествах, достигнуть той степени могущества, можно даже сказать абсолютизма, к которому они стремились. Преследуемые своими кредиторами, они должны были обращаться за помощью к городам, чтобы выполнить свои обязательства, сохранить свой кредит, или избегнуть банкротства[616]. Они добивались от городов, чтобы последние ручались за них перед ломбардскими банкирами и признавали их долги. В других случаях князья просили у городов безвозмездного дара (bede), на который те соглашались в обмен на обещание разных привилегий и вольностей. Словом, в XIII веке граф фландрский зависел от своих городов так же, как многочисленные разорившиеся мелкие помещики того времени зависели от богатых горожан. Если бы города не дали ему своих гарантий или отказались ссужать ему деньги, то он очутился бы в катастрофическом положении. Поэтому между графом и городами с давних пор создались весьма своеобразные отношения. Хотя городам не было даровано формально права вмешательства в дела управления, но они стали оказывать значительное влияние на общую политику. Чтобы получить от них денежную помощь, надо было вести переговоры с ними, склонять их на свою сторону, давать им требовавшиеся ими привилегии. Разумеется, они заставляли платить дорого за свою помощь. Они ловко спекулировали на денежных затруднениях своего государя с целью усилить свое могущество. Они не удовлетворялись уже тем положением, в котором они находились при Филиппе Эльзасском; они стремились стать государством в государстве. Была организована коллегия из эшевенов пяти «добрых городов»: Брюгге, Гента, Ипра, Лилля и Дуэ, коллегия, которая стала играть, вопреки графу, все более и более важную роль в управлении страной[617]. Так, сам ход вещей привел к какому-то неустойчивому положению, вытекавшему из скрытого конфликта между двумя противоположными тенденциями. Князь вынужден был позволить городам широко вмешиваться в свои дела, но он сделал это лишь в силу необходимости. В глубине души он был непримиримо враждебен всякому дележу власти с привилегированными лицами, безразлично, клириками, дворянами или горожанами. Ему удалось устранить оба первых сословия, но он не смог добиться этого в отношении горожан, могущество и богатство которых были слишком велики и в которых он слишком остро нуждался. Но если он уступал, то не добровольно, а под давлением тяжелого положения. Он выжидал лишь благоприятного случая, чтобы вернуть себе обратно утраченные им права и не упускал ни одной такой возможности. Гюи де Дампьер, вынужденный терпеть во Фландрии коллегию эшевенов, действовал совершенно иначе в своем Намюрском графстве, где он мог не считаться с городским населением[618].

Если граф вместе с усилением своей территориальной власти стал все более и более считать себя верховным повелителем государства, то со своей стороны города, осмелев благодаря росту своего богатства и своего могущества, начали обнаруживать диаметрально противоположные притязания. С конца XIII века их идеалом становится, несомненно, как почти во всех торговых и промышленных государствах, республиканский идеал. Между княжескими бальи и городскими эшевенами происходили частые конфликты. В то время как граф стремился ограничить привилегии и юрисдикцию городов, последние, наоборот, стремились непрерывно расширять их. Вскоре они стали вмешиваться в дела за пределами городских стен и захватывать права фогства над окружавшими их небольшими городами[619]. Таким образом рядом с законной и традиционной властью князя образовалась новая и незаконная власть, созданная горожанами и работавшая на них. Между этими двумя властями не было места для соглашения и примирения. Борьба была неизбежна, а тут рядом находился союзник, готовый вмешаться в пользу городов и воспользоваться, в целях своей политики, конституционными смутами во Фландрии: мы имеем в виду французского короля. Начавшаяся в конце XIII века война между Филиппом Красивым и Гюи де Дампьером была вызвана в значительной мере борьбой обеих этих властей за гегемонию.

Конституция Фландрии была в это время, так сказать, незаконченной. Она заключала в себе внутреннее противоречие, коренной порок, последствия которого ясно обнаружились лишь в XIV веке. Обе крупные политические силы, в которых воплотилась жизнь страны, князь и города, не могли объединиться в едином общем действии. Тем не менее следует признать, что с точки зрения территориального управления графство со своим государственным административным аппаратом стояло значительно выше соседнего государства, которым оно послужило образцом. Повсюду, где правили князья из фландрского дома, они ввели институт бальи. Восстание Генегау в эпоху графини Маргариты, восстание, которое предание разукрасило более или менее фантастическими легендами[620], имело, вероятно, причиной рост власти графских чиновников, и в этом отношении его можно считать кризисом, вызванным переходом от старой феодальной системы управления к новой системе фискального и централизованного характера. Институт бальи был создан также в Намюрском графстве, учреждения которого были в правление Гюи де Дампьера организованы по фландрскому образцу.

Иначе обстояло в Брабанте, который сохранил свою старую династию и не подчинялся непосредственно фландрскому влиянию. Однако и в этом княжестве укрепилась новая система управления, но позднее, и в менее четкой форме, чем во Фландрии. Хотя при Иоанне I четыре важнейших феодальных сановника — сенешал, маршал, камергер и знаменосец — продолжали оставаться наследственными и получать свое установленное обычаем содержание, но для фактического выполнения их функций появились особые, состоявшие на жалованье, чиновники[621]. Реальные сенешалы — или «дросты» герцога — по роду своих обязанностей и по своему характеру княжеских чиновников, совершенно походили на бальи графа Фландрского. То же самое можно сказать о лувенских и тирлемонских мэрах, о брюссельских амманах, о нивелльских и жодуэньских бальи, об антверпенских и буа-ле-дюкских экутетах. Таким образом, если положение чиновников носило здесь более архаический характер, чем во Фландрии, если новое название «бальи» было менее распространено, то, однако, в своих основных чертах брабантская конституция подверглась глубоким изменениям. Как и во Фландрии, государство было окончательно разбито на крупные административные округи, подразделявшиеся, в свою очередь, на мэрии, которые вначале включали лишь герцогские деревни ('s heeren dorpen), но мало-помалу распространились на всю страну. Как и во Фландрии — и даже больше, чем во Фландрии, — во всем герцогстве было установлено одно общее кодифицированное в великих хартиях 1292 г. право, нормы которого имели силу как во фламандском, так и в романском Брабанте.

Следует заметить, что брабантская конституция не страдала, в отличие от фландрской, противоречием между княжеской власть и властью городов. Действительно, как ни велико было могущество Лувена и Брюсселя, но в этом отношении они уступали фландрским городам. С другой стороны герцог, домены которого были несравненно обширнее доменов графов Фландрских, не так нуждался, как этот последний, в займах или налогах. Далее, его династия, продолжавшаяся в мужском потомстве с X века, стала национальной и популярной. Преданность ему дворянства, духовенства и городов была безгранична. В Брабанте сохранилась лояльность, которой уже нельзя было встретить во Фландрии после смерти Балдуина Константинопольского. Кроме того, подданные герцогов не имели возможности, подобно подданным графов, апеллировать против своего государя к его сюзерену. Германский император стал для них чужестранцем, и они не знали власти высшей, чем власть брабантского дома, который генеалогисты выводили от Карла Великого, а народное предание — от рыцаря Лебедя[622]. Таким образом, в герцогстве с ранних пор создалась простая и сильная конституция. Интересы князя и интересы страны сумели приспособиться друг к другу. Между ними установился «modus vivendi», из которого с течением времени развился наиболее законченный и наиболее гармонический политический организм старой Бельгии.