Аналогичные привилегии даны были в следующие годы купцам Пуату, Гиени и Гаскони (1262 г.)[477] и испанским купцам (1280 г.)[478]. В то время как в Венеции над иностранцами, теснившимися в своих fondachi (факториях), был учрежден бдительный надзор и республика заставляла их вести торговые дела только с венецианцами, в Брюгге они могли свободно торговать, объединяться между собой или с местными жителями; им была запрещена только розничная торговля, предоставленная местным горожанам. Им было разрешено приобретать дома в городе, и они пользовались особо благоприятными условиями при найме необходимых им погребов, подвалов или складов. Неудивительно поэтому, что они селились в Брюгге на постоянное жительство. В XIV веке здесь упоминаются колонии гасконцев, испанцев, венецианцев, генуэзцев, и португальцев. Но численностью своих членов и размерами своих привилегий выделялась с самого начала, в особенности, немецкая фактория. В 1356 г. она перешла под руководство Ганзы, став с тех пор самым крупным торговым центром, который имел когда-нибудь этот могущественный союз[479].

Брюггские горожане первоначально протестовали против исключительных привилегий, дарованных иностранцам Маргаритой и Гюи де Дампьером. Но государи руководились «интересами общего блага» Фландрии и не давали в обиду своих подзащитных. После некоторых кратковременных столкновений их политика восторжествовала над городским партикуляризмом, и Брюгге окончательно принял вид космополитического города. Его маклеры, через посредство которых происходили все торговые сделки, являлись в середине XIII века первой из всех местных корпораций. Среди них встречались многочисленные имена богатейших патрицианских семейств[480].

Кипучая торговая жизнь, центром которой был Брюгге, должна была развить в нем с ранних пор торговлю деньгами. Уже в конце XIII века Аррас был во Фландрии городом заимодавцев и ростовщиков:

(Аррас — город, полный богатств, изобилующий прибылями и радующийся процентам.)

Этими заимодавцами и ростовщиками были большей частью разбогатевшие горожане[482]. Но вскоре различные южане — кагорцы, ломбардцы, флорентинцы и сиенцы — заняли место рядом с ними и благодаря своим финансовым талантам, а также огромным капиталам, которыми они располагали, монополизировали в своих руках кредитные операции. С начала XIII века все платежи на ярмарках Шампани и Фландрии и взносы прелатов в римскую курию или заемы, заключавшиеся князьями, производились через них[483]. Граф Фландрский, граф Генегауский, герцог Брабантский и даже простые местные сеньоры[484] привлекали к себе, несмотря на осуждение церковью ссуд, дававшихся под проценты[485], этих торговцев деньгами, всегда готовых открыть для них свои сундуки. С другой стороны, торговое оживление, царившее в Брюгге, привлекало их в этот город, который благодаря им стал в конце века не только первым портом в Западной Европе, каким сделался Антверпен двести лет спустя, но и ее первым банкирским городом.

Ломбардцы поселились не только в Брюгге. Торговая и промышленная деятельность Бельгии стимулировала их поселение во всех областях, расположенных между Маасом и морем, и мы с удивлением встречаем даже в таких маленьких городах, как Лео, наличие филиалов могущественных финансовых домов, основанных в Париже итальянцами[486]. Однако факт этот легко объясняется, если принять во внимание, что нидерландская торговля, как международная торговля по преимуществу, не могла обойтись без помощи банкиров, имеющих разнообразные сношения с заграницей. Впрочем, ломбардцы не ограничивались одними финансовыми операциями. Они принимали очень деятельное участие в крупной торговле в качестве экспортеров сукон и шерсти. Наоборот, евреи, занимавшиеся только денежными ссудами под проценты и воздерживавшиеся от торговых операций, не смогли утвердиться в Бельгии. Некоторые из них встречались в Льежской области, в Брабанте и в Генегау[487], куда они прибыли, вероятно, из Германии, но они не проникли во Фландрию, и даже на правом берегу Шельды их влияние оставалось всегда ничтожным.

Но многочисленность итальянских банкиров доказывает, какое значение получили в это время деньги; еще лучшим доказательством являются денежные реформы, проведенные нидерландскими князьями во второй половине XIII века. Местные деньги стали совершенно недостаточным орудием обмена. В XII веке торговые сношения с рейнскими областями и с Англией привели к употреблению в стране кельнского серебряного денария и стерлинга. В следующем веке первый потерял мало-помалу значение, между тем как роль второго благодаря развитию морской торговли все возрастала. Еще больше была роль «больших денье» (gros deniers), чеканившихся во Франции Людовиком Святым. Поэтому нужно было создать монету, ценность которой соответствовала бы ценности как стерлинга, так и турского гроша. В 1275 г. графиня Маргарита выпустила во Фландрии и в Генегау денье, равнявшиеся по ценности двум третям турского гроша, т. е. двум стерлингам[488]. В Брабанте еще до 1273 г. чеканили стерлинги, которым Гюи де Дампьер приказал в 1283 г. подражать в графстве Намюрском[489], а около того же времени аналогичное мероприятие было проведено в Льежском княжестве[490]. Что касается золотой монеты, то она появилась в начале XIV века. Во Фландрии Роберт Бетюнский приказал чеканить золотые денье, скопированные с флорентийских флоринов; его примеру последовали вскоре соседние князья. Но недостаточно было обладать новой монетой, надо было еще обеспечить обращение ее. По требованию городов, князья заключили между собой монетные соглашения. Такие соглашения имели место в 1299 и 1304 гг. между Брабантом и Фландрией, и число их затем возросло настолько, что в XIV веке деньги любой территории Нидерландов имели свободное обращение во всех других княжествах. Благодаря превосходному качеству этой монеты она вскоре стала известной за границей. В конце XIII в. в Кобленце стали подражать брабантским денье[491], а в следующем веке фландрский ливр был в ходу на всем протяжении деятельности Ганзы.

Как ни велико было значение торговли в Нидерландах с XIII века, но значение промышленности было здесь еще больше. Промышленность придала этой стране ее характерную физиономию и предоставила ей совершенно исключительное место в Европе. Нигде, даже в Италии, нельзя было встретить на столь малом пространстве такого множества крупных мануфактурных центров. От Дуэ до Сен-Трона на равнине, орошаемой притоками Шельды и Мааса, не было ни одного города, который не занимался бы суконной промышленностью. Бельгийские ткани не имели себе равных как по своей мягкости и тонкости, так и по красоте расцветки. Подобно современным лионским шелкам, они были тогда распространены по всей Европе. Повсюду они были такой же неотъемлемой принадлежностью одежды дворянства и богатых горожан, какой стали впоследствии бархат и шелк. Когда Филипп Красивый во время войны с фламандцами закрыл французскую границу для изделий их промышленности, то он оказался вынужденным пропускать во Францию, в нарушение своих собственных указов и, по существу, контрабандным образом, богатые ткани, без которых не мог обходиться королевский двор[492]. Эти ткани были такого исключительного качества, что они экспортировались даже на Восток, где венецианские, марсельские или барселонские суда выгружали их на сирийский берег и где они встречались на базарах с дамасскими тканями и серебряной и золотой парчой. Уже в XIII веке количество сортов их было поразительным. Выделывались алые сукна, грубошерстные, так называемые «dickedinnen», коричневые, полушерстяные сукна (ghemingde lakene), полосатые сукна (strijpte larene) и сукна переливчатого цвета. Изделия каждого города можно было узнать по складке (voud) и по длине кусков, а также по прикрепленной к ним пломбе. В Ипре в конце XIII века город потреблял ежегодно не меньше 800 000 таких пломб[493].