Таким образом, с начала XIV века сельские местности оказались в значительной мере принесенными в жертву городам, крестьянин оказался принесенным в жертву горожанину. Задачей первого было прокормить второго, и он попал под его опеку. Запрещение заниматься суконной промышленностью завершило это экономическое порабощение. Оно было тем более невыносимым, что шерсть, обрабатывавшаяся в городах, прялась большей частью крестьянками[950]. Мотки ниток, загромождавшие хижины крестьян, были своего рода приманками, неодолимо привлекавшими их к профессии ткача… Несмотря на беспощадные кары, обрушивавшиеся на них, они не переставали восстанавливать свои маленькие мастерские. И нельзя сомневаться в том, что их помещики и, может быть, даже богатые купцы, соблазненные дешевизной деревенских рабочих рук, поддерживали их попытки. Но ремесленники, занимавшиеся обработкой шерсти, отлично понимали какую опасность представлял для них этот дешевый труд, если бы ему было позволено свободно развиваться. Поэтому чем больше росло их влияние в городской политике, тем беспощаднее оказывалась эта, политика по отношению к деревне. Этого достаточно, чтобы понять, как велико различие между нашими современными демократиями и городскими демократиями средневековья. Последние по-своему обнаруживали столь же узко буржуазный характер, как и старый патрициат… Как и последний, они не могли подняться над идеей привилегии. Свобода, как они ее понимали, была исключительно свободой ремесленника в пределах городских стен, внутри которых даже пролетариат был — если только позволено ставить рядом два таких термина — своего рода аристократический пролетариат.
При этих условиях небольшие города должны были разделить участь деревень. Уже в конце XIII века можно видеть, как их могущественные соседи стремились низвести их на положение своих подданных или вассалов. Брюгге с давних пор удалось навязать свою гегемонию торговым местностям в своих окрестностях — Дамму, Слейсу[951] и Арденбургу. Если Ипр, не столь могущественный, не сумел окружить себя столь же многочисленной группой городов-клиентов, то зато Гент в XIV веке мало-помалу подчинил своему влиянию все пользующиеся городскими правами пункты Восточной Фландрии.
Результатом этих посягательств «трех городов» Фландрии было быстрое распространение права гражданства за пределами их стен. Чем тяжелее было бремя их господства над небольшими городами и сельскими местностями, тем более ценными казались привилегии их жителей. Поэтому право гражданства, связанное сначала с пребыванием либо в самих городах, либо в их пригородах, — право, которого добивались со всех сторон лица, жившие вне городов, — стало личной и независимой от места жительства привилегией, которую можно было приобрести путем уплаты пошлины за внесение в списки горожан. Города не скупились на это. Их могущество росло вместе с числом «внешних горожан» (haghe или buitenpoorters), которые, подчиняясь исключительно юрисдикции их эшевенов и избавляясь, таким образом, от всякой посторонней власти, являлись в кастелянствах преданной им клиентелои и активно работали над сохранением и усилением их влияния. В 1322 г. эти новые горожане были уже настолько многочисленны в окрестностях Гента, что Сен-Пьерский аббат жаловался на то, что он не может найти в своих владениях достаточно вассалов для назначения эшевенов[952]. Легко составить себе приблизительное представление об их численности в XIV веке в Ипрском округе (quartier), если принять во внимание, что в 1465 г., т. е. в период, когда институт «внешнего гражданства» был в полном упадке, город насчитывал еще 1465 haghepoorters, рассеянных в 157 местностях[953].
От суверенной власти графа, несомненно, ничего не осталось бы в XIV веке, если бы «три города» объединились между собой и почувствовали свою взаимную солидарность. Но их взаимная вражда спасла графа. Впрочем, эта вражда была неизбежна, ибо она вытекала из только что описанного положения вещей. Действительно, поводы к конфликтам между крупными городами становились все многочисленнее по мере того, как росло их могущество и расширялась сфера их влияния. Несомненно, в иные моменты кризиса они иногда сознавали общность своих интересов. Но их политика, покоившаяся на монополии и привилегиях, была всегда проникнута исключительным духом партикуляризма, и их отношения чаще всего определялись взаимным недоверием и соперничеством. Каждый из них жил для себя, не интересуясь своими соседями. Хотя они были, одушевлены сильным местным патриотизмом, но следы подлинного национального чувства встречаются в их истории лишь очень редко.
Это можно ясно видеть на примере того, что случилось после заключения Атисского мира. Брюггцы, давшие сигнал к восстанию и руководившие войной с Францией, оказались покинутыми, как только пришлось приступить к выполнению условий мирного договора. Ипр и Гент постарались переложить на них вместе с ответственностью за события, большую часть наложенных на страну штрафов и бесстыдно отказались принять участие в уплате суммы, требовавшейся для выкупа трех тысяч брюггцев, осужденных в виде почетного наказания на паломничество[954]. Это поведение, разумеется, усугубило и без того уже сильное недовольство брюггских горожан условиями Атисского договора. С 1313 г. они перестали выплачивать свою долю в наложенных на Фландрию штрафах, и, несомненно, сопротивлению Брюгге следует приписать задержку в выплате графу пожизненной ренты («transport») в 10 000 ливров в возмещение за уступку французскому королю Лилля, Дуэ и Орши. Людовик Неверский, который немедленно по вступлении на престол потребовал одновременно выплаты штрафов и следуемых ему сумм, шел тем самым на риск конфликта. Его неискусная политика лишь ускорила взрыв.
Двоюродный дед Людовика, тот самый Иоанн Намюрский, который руководил в 1302 г. сопротивлением Филиппу Красивому и благодаря своей ловкой политике сумел склонить ремесленников на сторону графа, когда война была окончена и Дампьеры возвратили себе свое наследственное достояние, вернулся к привычкам и поведению феодального князя. Энтузиазм, поддерживавший его во время борьбы, иссяк вместе с ее окончанием. Примирившись с французским королем[955], он отныне думал лишь о своих интересах. Однако хотя в качестве графа Намюрского он уже давно стал чуждым Фландрии, у него все же сохранились там слишком крупные поместья, и он был слишком тесно связан родственными узами с правящим домом, чтобы не поддерживать с ним частных сношений. Хотя он и отказался принять участие в длительной ссоре Филиппа Красивого с Робертом Бетюнским, однако он оказал последнему крупную услугу, устроив в 1312 г. перемирие между ним и графом Генегау и взявшись лично гарантировать выполнение его. Может быть, в награду за его услуги, а, пожалуй, также, чтобы заранее обеспечить его поддержку Людовику Неверскому, старый граф назначил ему незадолго до своей смерти ежегодную ренту в 1000 ливров с города Брюгге. Но брюггцы так же основательно забыли Иоанна Намюрского, как сам Иоанн забыл о своих прежних демократических замашках. Между ним и городом сейчас же возникли трения, а затем последовал открытый разрыв. Он попал даже в руки брюггцев, которые держали его пленником в своих торговых рядах к тому времени, когда Людовик Неверский наследовал Роберту Бетюнскому[956]. Выпущенный на свободу, вероятно, во время торжественного вступления графа в город, он как старший из членов его семьи стал его влиятельнейшим советником. Он воспользовался своим влиянием для получения в начале 1323 г. сеньории Слейс.
Сделав этот дар, Людовик Неверский обнаружил полнейшее непонимание могущества и интересов самого богатого фландрского города. Дав удовлетворение графу Намюрскому, он нанес Брюгге тяжелый удар. Действительно, не было ничего легче, чем воспользоваться положением Слейса, расположенного у устья Збина, для того чтобы помешать баржам, груженным товарами с судов, бросавших якорь в слейском рейде, подняться вверх по течению к городу или, по крайней мере, чтобы создать ему опасную конкуренцию. Для брюггцев это было вечным кошмаром. До сих пор им удавалось сохранить свое господство над Слейсом. Но разве нельзя было ожидать теперь, что Слейс с помощью своего нового сеньора свергнет навязанное ему иго и перестанет считаться с правилами, запрещавшими морским судам выгружать товары на его набережных? Перед лицом столь серьезной опасности, угрожавшей в равной степени всему населению Брюгге, оно объединилось для общего сопротивления. Горожане, недолго думая, взялись за оружие. Внезапность разыгравшихся событий застала графа и его двоюродного деда врасплох. Иоанн Намюрский успел лишь вместе с несколькими рыцарями броситься в Слейс, между тем как Людовик прибыл в Брюгге, надеясь успокоить возбуждение народа. Он мог бы избавить себя от этой унизительной попытки. Горожане остались непреклонными, и граф, беспомощный и жалкий, вынужден был(последовать за отрядами ремесленников и «poorters», направившимися в Слейс. После кровавого сражения городок был взят штурмом, а затем беспощадно подожжен. Иоанн Намюрский был взят победителями в плен. Эти волнения, за которые граф не осмелился отомстить их виновникам, явились прологом к одному из самых грозных восстаний в истории XIV века. По исключительному в летописях Нидерландов стечению обстоятельств это восстание не только толкнуло друг против друга различные партии горожан, но и охватило деревенское население морского побережья и приняло в течение нескольких лет характер настоящей социальной революции.
