В соболя завернемся от стрелы и меча Кучумова?

Серебром укупим сибирское царство? Парчу да бархат поволочем через все горы, глушь всех лесов, сквозь лешие дебри — к кровавым сечам?

Вояка со скарбом! Ему б саблей взмахнуть, да полны руки коробьев. Как боярышня с домком да возком.

Закон! Не про то закон, не про наше дело, тяготу нашу и смутный завтрашний день неведомой грозной войны!

Передали от струга к стругу, что атаманы согласились, Михайлов спорил и сам признал — иного нет. Стихли, рассыпались сбившиеся было кучки. И Селиверст замолчал.

Батька объявил:

— Приберем на обратном пути, целей будет и нам ловчей.

По–иному заговорили:

— Никто тут не тронет.

— На постой становим — дожидайся нас.

— Как у царя в кладовке — чисто, сухо, милое дело.

Вон какие голоса!

Селиверст молчал. Что кинуто — кинуто навсегда. Еще будем ли и сами в обрат!

Казначеев, что были под Михайловым, поверстали в простые ратники. Войска прибавилось! Ответ же за войсковое добро — оружие, припас — остался на атамане Матвее Мещеряке.

Все были мокры, валились с ног. Скорей бы!

…И с тех пор уже не одну сотню лет ищут в уральских пещерах несметные богатства, положенные Ермаковым войском.

Боковые речки сносили в Чусовую осеннюю муть и опавшие листья. Но одна из них катила по кедровому лесу прозрачную воду.

— Серебряна река, — сказал Бурнашка Баглай.

Он увидел, как передний атаманский струг повернул в нее, в реку Серебрянку.

Больших гор не было. Обнажились камни. Торчали скалы, как гнилые зубы. Извилистые гряды преграждали кругозор, и река виляла между ними. За поворотом — новая тесная лощина. Каждая походила на западню.

И без громких песен, засылая вперед обережной, ертаульный легкий стружок, двигались казаки.

На привале атаман призвал двух татар–толмачей, взятых из строгановских вотчин. Он был хмур и молчалив.

Моросило. Каплями оседала сырая мгла. Она цеплялась за скалы, за вершины деревьев. Висели неподвижные туманные клочья. Казалось, тут гнездо их.

Лица людей покрыла сизая сырость. К утру одежды делались пудовыми. На дне стружков перекатывались лужицы воды.

Один из стругов встряхнуло. Люди привскочили, и сошедшиеся с обоих берегов кедровые ветки скинули с них шапки. Казаки завозились у струга в стылой воде. Под днище подсовывали ослопья.

— Сама пойдет… Сама пойдет…

Серебрянка быстра и узка. Ермак, махнув все еще возившимся людям, велел стачать лыком три паруса и перехватить речку за кормой застрявшего струга.

Вода на мгновение вздулась около плотины, затем прорвалась. Но уже качнулся струг. С протяжным криком протолкнули его мимо изъеденного камня–утеса, одетого мелким ельником.

На другое утро еще в темноте люди будили друг друга. Весть мгновенно облетела стан:

— Убежали.

Не спрашивали кто. Скрылись, несмотря на крепкую охрану, татары–проводники.

Тяжелой тишиной встретили в стане мутно сочившийся рассвет. Дико и пустынно вокруг…

К парусному навесу атамана три казака привели человека, малорослого и скользкого, покрытого черной кожей. На коже виднелись остатки чешуи: человек был в рыбьей одежде. Он забормотал скоро–скоро на непонятном языке. Баглай, подойдя, склонился над ним.

— Твоя врала, моя не разобрала, — сказал исполин.

— Убить поганца, — сквозь зубы с ненавистью произнес Селиверст. — Из–за них терпим, из–за них от себя свое оторвали.

Один из конвойных отозвался, как бы оправдываясь:

— Вогул, рыболов… смирный.

— Смирный? Наше будет жрать. Чтоб как на Сылве?

Спокойный голос перебил:

— Ты, что ль, врага еще не повидав, убивать рад?

Селиверст на миг онемел перед Ермаком. Вдруг скулы на маленьком, в кулачок, лице его задвигались.

— Я… А что ж?.. Татаровья убегли. Кровное наше — им, им!.. Всех поганых убивать!

— И про Сылву ты кричал? — так же спокойно спросил Ермак.

— Зима — вот она! Память коротка, думаешь? Не забудем Сылву! Что ж мы? Без обуток… Голы!.. До одного жгинем! Погиба–а–а…

Два раза с короткого размаха Ермак ударил его по лицу. Он шатнулся, отлетел и, падая навзничь, еще кричал:

— …а–а–а!..

— Живым оставлю, — сказал Ермак. — Людей мало. Но как еще услышу, не посмотрю, что мало, — голову долой! Гноить войско не дам. Гром же свой — не на таких вот бессловесных, не на вогуличей, рыбой живых… При себе оставьте, еще понадобится ему грянуть!

И скорыми шагами пошел прочь.

На весь стан раздался окрик Кольца:

— Чего гамите? Верна дорога, бурмакан аркан!

Посланный дозор воротился с вестью, что невдалеке, в двух–трех часах, есть речка и течет она в сибирскую сторону.

Водяная дорога через Каменные горы, короче всех, никому до того не ведомая, никем не слыханная, была найдена.

Зимний острожек обнесли стоячим тыном[35].

Вокруг лежала охотничья страна. С вогульских стойбищ казаки привозили юколу — мороженую рыбу — и соленое мясо. Стойбищ не разоряли; но не все отряды блюли атаманов запрет.

Один отряд забрел далеко — до Нейвы. И татарский мурза, по волчьему закону тайги, перебил гостей всех до единого.

Ходили на охоту. Подстерегали сохатых у незамерзающих быстрин — водопоев. Из норы подняли лисий выводок.

Перед весной, подделав полозья под струги, казаки потащили их волоком.

— Разом! Ну–ка! Взяли! Сама пойдет…

Но струги тяжелы. Казаки «надселись», как вспоминает песня, и кинули весь строгановский флот[36].

Подошла весна, медленная и скупая. В погожие дни ручьи становились голубыми от небесной синевы.

По рекам Жаравлику и по Баранче казаки на связанных плотах спустились до реки Тагила. Тут остановились. Валили лес, строили новые струги. Гудели уже первые хрущи. Тяжелой, черной работой было снова занято все войско. На этом месте стал третий городок Ермака. В него в случае беды могли бы вернуться казаки.

Построили струги, погрузили припасы и поплыли вниз по Тагилу.

Урал исчез, будто его и не было, рассыпался редкими синими холмами.

Там садилось солнце. Неяркий, жидкий закат растекался холодной желтизной.

В чужой, неведомой стороне двигалось войско. Далеко, за уже невидимыми горами осталась русская земля…

Разведчики рассказывали о покинутых юртах. Земля лежала пуста. Казалось, опа примолкла, затаив дыхание. Настороженная, она молчаливо тянулась по обеим сторонам реки.

Но пока ничто не преграждало пути. Воды Тагила вынесли струги в Туру. Сосновые и кедровые леса попадались реже. Река то спокойно текла среди степей, то, стесненная отвесными берегами, бурлила и пенилась на стремнинах.

Однажды показалась толпа всадников в острых шапках, с круглыми щитами у груди. Раздался звук, похожий на быстрый свист кнута. И тотчас одно весло повисло в уключине, движение струга прижало его к борту. Гребец удивленно смотрел на стрелу — как опа торчала в его руке и как вздрагивало еще ее оперение; и он неловко пытался вытащить ее. Рядом выругались. Звонкий голос крикнул:

— А ну, шугани!

Стукнули ружья, в них торопясь вкатывали пули; пищальники по двое брались за пищали. Но не успели зарядить и изготовиться, как спереди заорали неистово:

— Клади оружье! Клади!

Подчинились не вдруг, с ропотом.

— Греби! Налегай! — орали впереди. — Таи огненную силу! Передавай назад!

На атаманском струге забил барабан. По барабанному бою струги подтянулись кучнее. Барабан ускорял дробь. Весла сверкали все чаще. И еще учащал удары барабан. У гребцов еле хватало дыхания. А барабану все было мало. Он частил, он сыпал скороговоркой. Пена заклубилась в следе атаманского струга. И за ним летели, рвали речную воду остальные струги. Всадники неподвижно застыли на берегу, словно пораженные видом этого необычайного каравана. Потом исчезли.