Мы поставили задачу двоякую. Прежде всего надо реконструировать антропологию «Карамазовых» как она есть. И затем ее просматривать в исихастской оптике в сопоставлении с исихастской антропологией. Каким же образом стоит извлекать из «Братьев Карамазовых» антропологическую модель? В ту эпоху, которая больше всего с упоением Достоевским занималась, в эпоху Серебряного века, такой методологический вопрос не ставился. Из Достоевского извлекали все, что только было угодно и теми средствами, какими было угодно. В методологии Серебряный век был не особенно силен и этим он себя не особенно утруждал. Бердяев заявил, что все романы Достоевского — «антропологические трактаты». Бердяев был антропологически ориентирован в своей философской мысли, над Достоевским размышлял много, написал книгу о нем. Формулу «антропологический трактат» он употребил в одной из своих статей 1918 года. Поздний Бердяев как раз тогда и нарождался.

Но в эти годы не только поздний зрелый Бердяев начинался. В эти же годы начинался русский формализм. А для него отношение к роману как к трактату было вопиющим невежеством. Русский формализм оказался течением с очень сильным историческим воздействием и звучанием. С него начинается некоторая господствующая тенденция в мировой филологии. Это тенденция сосредоточенности на феноменах художественной формы, письма, чтения. Эта тенденция прошла массу этапов, о которых мы все знаем, достигла кульминации в постмодернизме. Сегодня она, наконец, исчерпалась. Но исчерпалась она, оставив прочные следы в научном сознании. Сегодня сомнений не остается в том, что путь к любым выводам о любом тексте лежит через анализ письма этого текста, через анализ поэтики. И нельзя извлекать какие нам угодно выводы об антропологии, о содержании «Братьев Карамазовых», читая роман прямо и непосредственно. Необходимо обратиться к поэтике, определить принципы письма и, найдя эти принципы письма, определить дозволенные правила чтения. Путь к антропологии лежит через призму поэтики. На этом методологическом горизонте можно остановиться и посвятить ему два семинара или сколько угодно. Но в нашем случае все не так сложно. Проза Достоевского реконструировалась усердно великой массой специалистов, но в качестве общепринятого ядра понимания поэтики Достоевского все-таки закрепилась трактовка Бахтина в его книге 1929 — 63 гг. И положения этой бахтинской реконструкции сегодня уже классические. В частностях с ним спорят, а в крупном его интерпретация Достоевского закрепилась. Я не поклонник Бахтина, но эти общие принципы интерпретации Достоевского я принимаю. Их я и буду использовать в своем докладе для экономии своего труда. Для наших задач интерпретация Бахтина самая благоприятная.

Бахтин не повторяет Бердяева, но в иной модуляции говорит примерно то же: что романы Достоевского — это сплошная антропология. Но в каком смысле? Не в бердяевском, а в достаточно культурном. По Бахтину и по всей литературной науке дискурс романов Достоевского, а «Карамазовых» особенно, имеет отличительную черту: это полностью личностный дискурс, персонализованный. Он складывается, как и всякий дискурс сложного художественного целого, из вязи, плетения, субдискурсов. И конкретность поэтики определяется тем, из каких субдискурсов и по каким правилам сплетен этот целостный дискурс. Так вот особенность Достоевского в том, что все субдискурсы его текста персонализованы. Каждый субдискурс — это голос определенной личности, определенного человеческого сознания. Так что Бахтин оправданно называет эти субдискурсы голосами. И иногда он через дефис пишет: голос-сознание-лицо. То есть в художественном космосе Достоевского есть фундаментальное тождество. Личность есть сознание, голос и есть персональный дискурс. И весь космос, весь художественный мир складывается из таких персональных дискурсов, которые служат универсальными атомами художественного мира. Конечно, мы понимаем, что это отличительная особенность Достоевского, а не всякого романа или тем более всякого текста изящной словесности. Субдискурсы могут быть абсолютно неличностные. Бывают, например, идейные дискурсы. Скажем, Лев Николаевич Толстой наводнял свой дискурс идейными субдискурсами. Там голосами были сквозным образом проводящиеся идеи. Они служили равноправными блоками художественной фактуры. У Достоевского этого нет, идей сколько угодно, а идейного дискурса нет. Все это антропологизовано. Всё это воплощено в личностях. Масса и других дискурсов бывает в жизни литературной. Дискурсы природные, дискурсы детективные и так далее.

У Достоевского все это есть, но все воплощено в персональные субдискурсы. Но такие персональные субдискурсы одновременно и антропологические. Поэтика Достоевского представляет собой готовую антропологию в этом другом смысле, в культурном смысле составных элементов художественной архитекторики. Все элементы художественной архитекторики антропологичны. Стало быть, нам вычленять антропологию какой-то методологической процедурой не требуется. От этой работы нас избавил Достоевский и Бахтин. И нам остается работа достаточно прямая и легкая. Нам остается только восстановить ансамбль персональных субдискурсов. Каждый голос в наших терминах — это некая персональная антропология героя, то есть голоса сознания. Нам нужно реконструировать по порядку все эти элементы художественного антропокосмоса. Антропологичность Достоевского состоит не в том, что его тексты — антропологические трактаты. Эта же формула в новом поколении звучит так: художественный космос Достоевского — это антропокосмос. Очертив этот космос, мы сравним его с исихастской антропологией.

Сначала в порядке перечисления и напоминания я назову, кого же надо нам реконструировать. Начальный вопрос заключается в том, в каком порядке нам перебирать этих героев, устраивать им перекличку. Порядок обозрения определен самим романом. Достоевский вверил авторский дискурс рассказчику. Антропокосмос стоится так, чтобы он отвечал порядку появления личностей — голосов сознания на сцене в том самом предисловном рассказе. Соответственно, первой инстанцией выступает рассказчик. Те, кто занимался Достоевским в доформалистскую эпоху, на него просто не обращали внимания. Как только внимание было обращено на поэтику, так сразу рассказчик превратился в самую главную фигуру из незамечаемой. Он ведет авторский дискурс. Как заметил Бахтин, он в отличие от классического романа он не представляет собой голос непреложной истины. Он — один из голосов. Это то, что Бахтин подчеркивает во всех своих писаниях, вот это равенство голосов — автор, рассказчик, любой из героев, все они — единицы художественного мира, наделенные равным статусом. Это голоса сознания. Каждый человек равен другому человеку. В космосе Достоевского люди рождаются свободными и равными. И рассказчик лишь один из них. Мы им будем очень мало заниматься, хотя на стадиях отрефлектированных положено ему уделять большое внимание, рассказчик нам не будет нужен.

Дальше следует пресловутая «семейка», протагонисты романа: отец Федор Павлович. Ему 55 лет, дважды был женат и дважды овдовел, от первого брака имеет сына, двух от второго. Проводит жизнь в пьянстве, разврате, пакостях так называемых. Всеми он прозывается шутом, начиная от самого себя и заканчивая Бахтиным. Дальше идут братья Карамазовы: Дмитрий 28-и лет — отставной капитан, Иван — ему 23, начинающий литератор, скажем так, Алеша — 20 лет, монастырский послушник, состоящий при старце Зосиме. Он служит связующим звеном между «семейкой» и следующим сообществом в антропокосмосе, т. е. ясно, что антропокосмос — не сугубо дробный, в нем есть свои группировки. «Семейка» — главное сообщество, протагонисты.

Есть и другие сообщества — старцы, инстанция духовного авторитета, представители исихасткой традиции и нравственного суда. Из них в число главных голосов сознаний входит только старец Зосима. Ему 65 лет, он живет в отдельном скиту, из всего монастыря он самый прославленный духовными дарами. Он и собирает к себе народ со всей России. Но есть и другие голоса отцов — подвижников. Есть Паисий — иеромонах, ученый, ближайший ученик Зосимы и его духовник. Ферапонт — великий молчальник и постник, но при этом противник старца Зосимы и главное — старчества. Таким образом, мир традиции не однороден, в нем есть свои напряжения. Есть сообщество праведников. Для Достоевского это характерные фигуры и вообще это непременные фигуры русской литературы. В романе их всего два — это Маркел, брат старца Зосимы и Михаил — таинственный посетитель. Кроме того, к праведникам можно причислить мальчика Илюшу Снегирева, который так же как и Алеша служит связующим звеном между праведниками и сообществом мальчиков. Мальчики — это сообщество, имеющее особое значение. Центр этого сообщества — Илюшечка. Но есть и другие голоса — Коля Красоткин, старающийся принести себя в жертву за правду.