— Люди в нашей форме… — задумчиво кивнул полковник Теодоро. — Но ведь Иброс тоже недалеко… относительно. Почему вы связываете это происшествие с переходом линии фронта?

— Карабинеры, обследовавшие место преступления склонны предполагать, что диверсантов было много… Сельские карабинеры… и ведь там уже темно.

— Понимаю, — полковник снова смотрел на Габо. — Но пока не знаю того, что знаете вы.

— Есть свидетели, видевшие примерно в это же время и примерно в тех же местах, — Габо провел пальцем по карте, указывая на места, которые имеет в виду. — Старый потрепанный "Фиат"… а в нем двух мужчин в республиканской форме, и один из них блондин…

— Дороги перекрыты? — глаза полковника сузились. — Мне нужен этот блондин! Понимаете, майор, он мне нужен!

— Я понимаю, — Габо слишком хорошо представлял, что имеет в виду полковник Теодоро. Он и сам чувствовал запах удачи…

— Нет, майор, — медленно покачал головой дон Теодоро, его глаза вдруг стали холодными как лед. — Вы даже представить себе не можете, как он мне нужен…

5. Кайзерина Альбедиль-Николова, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, 18 января 1937, вечер

Как-то незаметно — за немногие эти дни — вечерние посиделки с Лешаковым-Тревисином превратились едва ли не в традицию. И неудивительно, если вникнуть. Иностранной журналистке, не говорящей по-испански и не принадлежащей ни к одной из левых партий, в испанском армейском госпитале и поговорить, в общем-то, не с кем. Даже врачи, включая профессора Бергансу, кроме испанского не знали толком ни одного языка. Ну, немного французский… Но совсем чуть-чуть… И, собственно, все. Среди раненых, правда, нашлись несколько немцев, англичан и французов, но они по большей части оказались людьми неинтересными, то есть, не интересными Кайзерине лично. С ними можно было, разумеется, переброситься парой-другой фраз, но говорить совершенно не о чем и незачем. А Лешаков, такое дело, и по-французски бегло говорил, и немецкий неплохо знал, да и сам по себе — человек неглупый и непростой. Необычный, одним словом, человек, и собеседник великолепный.

— Интересный типаж, — в восхищении покачал головой Лешаков. — Вот, поверите ли, Кайзерина, все время кажется, ну все! Уж столько всего в жизни видел, столько людей разных встречал… Нечем меня больше удивлять, и некому. Ан, нет!

— Да, бросьте, Алекс! — улыбнулась Кейт. — Можно подумать, в вашей бригаде он один такой!

— А, может статься, что такой, и в самом деле, один!

Речь шла о капитане Натане — теперь уже, впрочем, майоре — неожиданно посетившем Кайзерину с "визитом вежливости" сразу после обеда. Откуда Джордж узнал, что она ранена, как выяснил, в каком именно госпитале находится — все это, как и многое другое, связанное с этим странным человеком, оставалось за кадром. Не то чтобы не озвученное, но и не проясненное. Мыслимое, но не обязательно фактическое…

Про него рассказывали, что в Великую Войну, когда он стал офицером гвардейской бригады, выглядел он и говорил совсем не так, как теперь. Намекали, что тогда в его происхождении ошибиться было невозможно, "хотя теперь действительно…" Так, да или нет? — хотелось спросить этих рассказчиков, но Кайзерина помалкивала, пытаясь представить, что должен испытывать человек, "ломающий" себя под стандарт. Но действительно ли он "сделал себя сам", как говорят американцы? Возможно. Может быть, но необязательно. С тем же успехом он мог оказаться отпрыском какой-нибудь старой сефардской семьи, на что намекала его фамилия. А старые семьи — это старые семьи, не так ли?

А еще поговаривали, что, разругавшись вдрызг с однополчанами, капитан Натан вышел в отставку и, не имея средств, служил чуть ли не швейцаром в "Харродсе". Могло такое случиться? Почему бы и нет, но факт, что приехав в Испанию, он показал себя не "галантерейщиком", а отважным человеком и грамотным офицером. Не считая того, разумеется, что со своей честью и достоинством носился никак не менее истинного джентльмена.

— Я видел его в бою… — помолчав, словно что-то вспоминал, сказал Лешаков. — Пулям не кланяется, хотя я теперь и не уверен уже, что это добродетель. Но бог с ним, баронесса. Бог с ним! Знаете, кто удивил меня в последнее время более других?

— Не знаю, — с удовольствием призналась Кейт, ожидая какого-то необычного продолжения. Интересного рассказа, на которые Лешаков был мастер, парадоксального умозаключения, какие умел он иногда — как бы случайно — высказывать в обыденном, в общем-то, разговоре.

— Вы, — совершенно серьезно заявил Лешаков. — Вы, Кайзерина — человек, который не перестает меня удивлять.

— Я? — поразилась этому признанию Кейт. — Но помилуйте, Алекс! Вы мне уже это говорили! Баронесса, то да се… Сколько можно!

— Да, много можно, — улыбнулся в ответ Лешаков. — Красивая женщина, да еще умная… Смелая… Но то, что вы пишете такие стихи, я и представить себе не мог.

— О, господи! — поморщилась Кайзерина.

Ей было неприятно даже упоминание об этой истории, не то, что сама "история", которую ничем кроме "бабской глупости", объяснить она не могла. Но вот на Лешакова ее "интеллектуальный экзерсис", как ни странно, впечатление произвел.

"Впрочем, не странно…"

Джордж тоже "поплыл". Ведь на любого, даже самого тертого мужика всегда найдется своя "простительная слабость". Но вот простительна ли была ее собственная слабость, это уже совсем другой вопрос.

"Вот дура-то! Ох!"

Однако сделанного не воротишь, ведь так? Ну, где-то так, как обычно говорит Баст.

А приключилась с ней вот какая история.

Как-то раз, во время неспешной прогулки по живописным окрестностям асьенды, все тот же Лешаков поведал Кайзерине, — под настроение — как угораздило его попасть в госпиталь, и почему вместе с ним здесь оказался старший лейтенант Красной Армии Дмитрий Пронин.

— Немцы прорвали фронт на участке наших соседей-испанцев, — рассказывал Лешаков, прихрамывая рядом с Кайзериной по пустынной дорожке, обсаженной по краям пиниями. — Это, если помните, еще 12 декабря случилось… Слева от нас бригада поумовцев стояла, практически без артиллерии. Танки прошли через их порядки, как разогретый нож сквозь масло. Командование пыталось заткнуть прорыв бригадой анархистов из резерва, но те после двух неудачных контратак разбежались. Националисты захватили мост и наступали на Тордесильяс… Впрочем, это история с географией, и ее можно опустить… Скажу только, что если бы немецкие танки прорвались к Тордесильясу, русским танкистам, которые только-только овладели Вальядолидом, пришлось бы разворачиваться, чтобы парировать фланговый удар… Сложно, — кивнул он, взглянув на лицо Кайзерины. — Без карты просто беда…

В общем, все сводилось к тому, что на пути у немцев, а это был танковый батальон 1-бригады "Дер Нойе фрайкор", оказалась высота, прикрывающая дорогу в речном дефиле. А на высоте, — Лешаков не помнил, чтобы у холма было собственное имя, во всяком случае, он его не знал — укрепились несколько танков разведроты из бригады Павлова и группа бойцов-интернационалистов… И было их совсем недостаточно, чтобы удержать высоту до подхода своих, и "легкая кавалерия" не спешила прийти на помощь…

Лешаков рассказывал об этом будничным тоном, — "Война, мадемуазель, одна лишь чертова война" — но за ровной интонацией и простыми словами чувствовался нерв. И как-то так случилось, что повесть Лешакова задела в памяти Кайзерины совершенно неожиданную струну.

Высота, горящая роща, и бойцы, которых осталось всего несколько… Она не помнила, чьи это стихи, и музыку помнила с пятого на десятое, но песня буквально звучала сейчас в ее ушах. Это было какое-то чуть ли не детское воспоминание: черно-белое кино по телевизору, черный дым, белая искрящая ракета, голос за кадром…