2. Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испанская республика, 14 января 1937, вечер

К вечеру распогодилось, и на небе высыпали звезды. Большие, яркие… И настроение снова поменялось. Кайзерина поспала немного, почти сразу же по возвращении провалившись в жаркое забытье, проснувшись — поела, как ни странно, "нагуляв" во сне аппетит, сестра милосердная сделала ей первязку на плече, и она снова поспала. Во второй раз проснулась уже ближе к вечеру, а боль-то почти и не чувствовалась уже, и слабость прошла, и в голове не звенело. В общем, как говорила одна питерская знакомая "опять свезло". Но все равно — береженого, как говорится, бог бережет — "накатила" полста граммов для поднятия тонуса и как проверенное временем обезболивающее, и, спустившись во внутреннюю аркаду второго этажа, закурила на свежем воздухе.

— Ну, как вы сударыня? — спросил, появляясь на галерее Алекс Тревисин. — Судя по вашему виду, отпустило. Я прав?

— Правы, — кивнула Кайзерина, подставляя лицо прохладному ветерку. Замечательно пахло апельсинами, мокрой зеленью, и варящейся на кухне кукурузной кашей. — Я что-то пропустила? Что там за шум был часа два назад?

— Транспорт с фронта… — интонация собеседника сказала Кейт даже больше, чем сами слова.

— Опять штурмовали Саламанку?

"Господи, ну когда же это все кончится?"

— Нет, — покачал головой Тревисин. — Это с юга. Наши, я так понимаю, попытались провести атаку с фланга, а Мола готовил там же свой удар — на прорыв в южный анклав. Произошел встречный бой, и, похоже, генерал свою задачу выполнил… А ему навстречу — на Мериду и Касарес — ударили нацианалисты Гарсиа… Так говорят.

— Много раненых? — спросила Кейт, глядя вниз, туда, где сновали через просторный двор медсестры и санитары. Скорее всего, в операционной и процедурных кабинетах продолжали работать до сих пор.

— К нам поступило немного, всего тридцать девять. Остальные, как говорят, — в новый русский госпиталь и еще куда-то… Много. Угостите сигаретой, баронесса?

— Курите, поручик! — Кейт вынула из кармана пальто портсигар и протянула Алексу. — Что там наш юный друг Митрио?

— Дмитрий поправляется, — улыбнулся Тревисин. — Но ходить не сможет еще долго, и это его… Ну, скажем, это его сильно расстраивает.

— Бесится? — усмехнулась Кайзерина, представив себе юного краскома, волею обстоятельств не только оказавшегося в испанском госпитале, где кроме Алекса никто по-русски не говорит, но и с загипсованной "по самое не могу" ногой, что напрочь лишало лейтенанта РККА всякой свободы передвижения.

— Бесится, — согласился Тревисин и прикурил от старенькой, едва ли не самодельной зажигалки. — Спасибо, — чуть поклонился он. — Неохота, знаете ли, из-за такой безделицы возвращаться в "нумера", а курить, напротив, неожиданно приспичило. Такова несовершенная человеческая натура.

— Да уж… Но вы мой должник, Алекс, вы это понимаете? — когда хотела, Кайзерина умела быть весьма убедительной.

— Готов отслужить, — улыбнулся Тревисин.

— Тогда объясните мне, каким духом вас занесло в Испанию? — Кайзерине это было и в самом деле интересно, вот и спросила, наконец. — Ведь вы же царский офицер и должны быть антикоммунистом, я правильно понимаю? А тут… Ну, это не Россия, разумеется, но все равно… Содом и Гоморра… Народный фронт… красные знамена… И еще, почему у вас французская фамилия?

— Народный фронт, — кивнул Тревисин. — Красные знамена… — вздохнул он. — Французская фамилия…

Помолчал, затягиваясь, выпустил дым и посмотрел в небо, на звезды, прищурив внимательные серые глаза.

— Царский офицер… — усмехнулся он. — Не совсем так, баронесса, или вовсе не так. Я фронтовой офицер, в военном училище не учился, да и никогда, представьте, не видел себя офицером… О другом мечтал, к другому стремился. Моя настоящая фамилия Лешаков, и никакой тайны в этом нет. Тревисином я стал, когда завербовался в Иностранный легион. Так звали моего приятеля-француза. Мы с ним, знаете ли, в шахте вместе работали. Уголь добывали. Он… он погиб потом. Но вы ведь не об этом спрашивали.

Мой отец, царствие ему небесное, был машинистом паровоза. Не знаю, разбираетесь ли вы, Кайзерина, в таких вещах, но по тому времени машинисты были элитой рабочего класса. В профсоюз входили, правда, к революционным лозунгам относились весьма настороженно, поскольку жили очень и очень хорошо. Мне батюшка учебу оплатил, так что я на войну попал с университетской скамьи, студентом третьего курса юридического факультета. Стало быть, не из князей я, и даже не из баронов, хотя и мне своей родословной стыдиться нечего.

— Ужас какой! — воскликнула потрясенная его рассказом Кайзерина. — Они вам не дали даже доучиться!

— Кто? — встрепенулся Тревисин-Лешаков. — Ах, да, — кивнул он, понимая. — Царские сатрапы… Но дело в том, Кайзерина, что я ушел на фронт vol'noopredelyayuschimsya.

— Как вы сказали? — переспросила Кейт, хотя прекрасно поняла русское слово.

— Волонтером, — перевел Лешаков.

— Волонтером? — удивилась Кейт.

— А что вы удивляетесь? — Алекс загасил окурок в ржавой консервной банке, приспособленной госпитальными курильщиками под пепельницу, и снова посмотрел на Кайзерину. — Я был патриотом и верил, что все русские люди должны сплотиться против супостата, то есть против германцев и австрийцев. К тому же я был социалистом, членом партии социалистов-революционеров…

— Вы социалист? — вздернула вверх свои чудные золотисто-рыжеватые брови Кейт.

— Я социалист, — грустно улыбнулся собеседник.

— Но разве социалисты были не против войны? — спросила тогда она, хотя и знала, что это не так. Однако по "роли" вопрос просто напрашивался, вот она и спросила.

— Ультралевые были против, — кивнул, соглашаясь, Тревисин. — Коммунисты, большевики. А социалисты, я имею в виду настоящих социалистов, — лейтенант сделал многозначительную гримасу, — так вот социалисты, как ваши, так и наши, поддерживали свои правительства.

— Вот как… — озадаченно протянула Кейт. Такой поворот сюжета был ей весьма любопытен.

— Вот так, — подтвердил рассказчик.

— И что же дальше? — спросила она.

— Дальше… Я вас сильно затрудню, если попрошу еще одну сигарету?

— Да, бог с вами, Алекс! Берите, конечно.

— Я попал на фронт в июне шестнадцатого. Прапорщик военного времени, вроде нашего Дмитрия. Впрочем, Дима малограмотный по не зависящим от него причинам, я был образован гораздо лучше, даже и в военном смысле… — Лешаков остановился на мгновение, и Кейт смогла втиснуть в его рассказ новый вопрос.

— В каком смысле? И как это возможно? — спросила она.

— Видите ли, Кайзерина, нас совсем неплохо готовили на ускоренных курсах… Да и ведь нам не надо было, как полуграмотным крестьянским парням, все по три раза объяснять. Господа студенты, присяжные поверенные и инженеры, — мы простые воинские истины на лету ловили. Да и какие там истины? Профиль траншеи, возможности полевой артиллерии, использование складок местности? Все это не так уж и сложно… Но дело не в этом… В феврале семнадцатого я был уже поручиком, солдатский "Георгий" за храбрость, определенный род уважения и доверия со стороны, как тогда говорили, нижних чинов… И ведь я был членом одной из тех партий, что свершили революцию. В общем, я был окрылен, полон надежд… Мне казалось, что все теперь пойдет совсем не так, как было прежде. Что Россия? Она ведь великая страна, баронесса, что бы кто ни говорил… Так вот, я был полон надежд, предполагал… верил, что Россия воспрянет, сбросит с себя обветшавшие вериги кликушества и дворянской косности, и станет… Ну, не знаю, не помню уже, какой хотелось ее видеть, но, безусловно — великой, могучей, прекрасной и доброй к своим сыновьям и дочерям.

Очень скоро, однако, я понял, что дела идут совсем не так, как мне мечталось, и совсем не туда. В полковом комитете, куда меня избрали; в дивизионном, где заседал мой старый приятель подпоручик Глебов; в корпусном, куда я пару раз попадал с оказиями… Везде верховодили большевики и левые социалисты. Как-то так выходило, что они были энергичнее, напористей, беспринципней иных социалистов, да и солдаты сочувствовали им, слыша грубые и жестокие, но зато простые и доступные их разумению лозунги. Нас смяли, отбросили как мусор, и в какой-то момент я обнаружил себя посреди враждебного, охваченного штормом моря… Мне оказалось некуда идти, но так только казалось. Избегнув смерти в первые — самые страшные дни мятежа, я решил вернуться домой в Ярославль, предполагая пересидеть в провинции трудные времена. Разумеется, я ошибался. Мои предположения и планы были наивны, а большевистская революция, выплеснувшись из столиц, как лава из жерла вулкана, покатилась по стране, сея кровавый хаос. До Ярославля я по некоторым обстоятельствам не добрался, — что ничего, в сущности, не меняло, — и оказался в начале июня восемнадцатого в Самаре — это большой город, на Волге…