1 января 1937 года — В Великобритании вступает в силу Закон об общественном порядке, запрещающий военизированные политические организации и наделяющий полицию правом запрещать демонстрации и митинги в случае, если они грозят вылиться в беспорядки.

2 января 1937 года — Агентство Гавас со ссылкой на испанские источники передает о смерти австрийской журналистки Кейт фон Кински, последовавшей из-за общего заражения крови.

2 января 1937 года — Заключено англо-итальянское Соглашение о свободе судоходства в Средиземном море.

2. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Лиссабон, Португальская республика, 30 декабря 1936 года — 2 января 1937 года

Если бы ещё год назад кто-нибудь сказал Фионе, что она бросится через половину Европы, пересаживаясь с поезда на корабль, и с корабля — на самолёт, по первому зову мужчины с которым познакомилась "буквально вчера", она засомневалась бы в душевном здоровье человека, произносящего вслух такой вздор. Подвергать же сомнению свои собственные мысли и поступки было против её правил, а иначе и быть не может в том краю, где она родилась и выросла. Да и положение обязывало. Когда от твоих действий зависит благосостояние доверенных тебе людей, не говоря уже об овцах и лошадях, для сомнений остаётся очень мало места.

"По-моему, я самоуверенная дура… Или влюблена без памяти…"

Впрочем, память ее всё-таки не подвела, так же как и здравый смысл. По крайней мере, дать телеграмму из Парижа она не забыла, а затем ее уже подхватил ветер судьбы: авиалинии между Францией и Португалией действовали вполне исправно…

В том, что Майкл — "милый Майкл, ужасно забавный в своём смущении и какой-то необъяснимой скованности" — с самой первой встречи не просто обратил внимание, а по-настоящему "положил на неё глаз", леди Фиона знала и нисколько в объективности своего знания не сомневалась. Её опыт общения с мужчинами, был невелик, — в отличие от многих девушек её круга, — и не подкреплялся прямым участием в "процессе". Однако, основанный более на наблюдениях "со стороны" и интуиции, чем на практике, позволял, тем не менее, увидеть, понять и по достоинству оценить все те тонкости и "сложности" в поведении Гринвуда, которые не предполагали двойного толкования.

Неуклюжие комплименты Майкла, постоянное и очень заметное со стороны "одёргивание" себя в попытке сохранить дистанцию, для пристального женского взгляда — во всяком случае, для ее взгляда — были едва ли не открытой книгой… Книгой сказок, если вы понимаете, о чем речь. Полной намёков и "как бы тайн и секретов", возбуждающих готовое "возбудиться" воображение и, что уж там скрывать, дающих обильную пищу жарким девичьим фантазиям.

Конечно, за Фионой уже пытались ухаживать, и неоднократно. Здесь, в Шотландии, в Эдинбурге, где она бывала наездами, и в Европе, куда выезжала несколько раз в год вместе с отцом — везде находились молодые люди, обращавшие пристальное внимание на её красоту… и положение в обществе, легко конвертируемое, чего греха таить, во все еще надежные имперские фунты стерлингов. Как же без этого? Никак.

Сколько ни тверди о свободе и равенстве, о любви, "не признающей сословных рамок", всегда у девушки с титулом "леди" — и предполагаемо хорошим приданным — найдётся больше ухажёров, нежели у сельской простушки или обитательницы больших городов. Но становиться ступенькой на пути в "общество" для какого-нибудь провинциального красавца, Фиона не хотела, трезво понимая, что такого рода "удовлетворённое желание" приведёт ни к чему иному, как к быстрому охлаждению "внезапно вспыхнувшей страсти". И тогда ее брак, как это не раз и не два случалось до нее и продолжает случаться сплошь и рядом, превратится в унылое и, скорее всего, обременительное материально (для неё и её отца) и морально (для нее самой), сожительство с пустым и никчемным дармоедом.

Но Майкл… Хотя он и выглядел как большинство молодых мужчин своего круга, — что делать, если требования моды жестоки, особенно если большую часть времени проводишь в Лондоне, — но вёл он себя совершенно иначе. Майкл был настоящим джентльменом в полном смысле этого слова, но при том — что как знала Фиона, хоть и не часто, но случается, — был умным и великолепно образованным человеком, для которого титул значил много меньше чести и порядочности. А как он смотрел! О, очень часто он смотрел на нее так, что сердце готово было выскочить из груди. Но иногда, в его взгляде появлялось странное, ничем не объяснимое и уж точно неподходящее для мужчины его возраста выражение… Словно внутри молодого здорового и… — да! — красивого мужчины "просыпался" другой — немолодой и усталый, взиравший на Фиону с высоты своего возраста и опыта. В такие мгновения ей хотелось подойти, схватить Майкла за плечи и трясти до тех пор, пока из глаз его не исчезнет это болезненное и какое-то стариковское выражение.

И ещё — временами казалось, что он чего-то боится или о чём-то сожалеет.

"Неужели он боится меня? — думала Фиона, наблюдая за Майклом. — Нет! Не может быть! Скорее, он боится себя самого или того, что случилось в его прошлом. Чего-то страшного и ужасно болезненного…"

Это "страшное" показывалось иногда в его глазах. И тогда… Почти сразу их как бы затягивало влагой едва не проявляющихся слёз… Ох, как в эти мгновения ей хотелось обнять его, утешить, объяснить… Но что она могла ему сказать? Увы, ничего. И порывы приходилось сдерживать, но чего это ей стоило, она не расскажет никому.

Вот и сейчас — ничто не мешало ей обнять Майкла, чудесного, загорелого… и худого как анатомическое пособие. Обнять и повиснуть на крепкой шее "университетского загребного", на глазах у десятков людей — мужчин и женщин — встречающих самолёт на взлётном поле… обнять и повиснуть, услышав:

— Я люблю тебя, Фиона. И хочу, чтобы мы были вместе. Всегда.

И только в этот момент Фиона поняла, что действительно обняла Майкла, повисла на его шее — он был значительно выше нее — и услышала слова, которые мечтает услышать любая женщина… но не от любого мужчины. Впрочем, Майкл был именно тем мужчиной…

Удивительно, но улицы Лиссабона в эту ночь, самую волшебную и необыкновенную в году, были почти пустынны и обделены праздничной иллюминацией. И только музыка, доносящаяся из редких ресторанов с их освещёнными подъездами, выступала редкими островками Нового года среди необъяснимой обыденности. Но тем лучше. Никто не мог помешать Степану и Фионе идти взявшись за руки и говорить… говорить… Говорить обо всём. Вспоминать детство и юность, учёбу и первые увлечения, и, внезапно найдя общих знакомых, смеяться — счастливо, как могут только влюблённые.

— Майкл, а ты знаешь какие-нибудь стихи? Представляешь, мне никто ни разу не читал стихов… Сама — читала, даже декламировала в пансионе, но ни разу не слышала от мужчины… — Фиона вдруг отпустила руку Матвеева и, встав у него на пути крепко взяла за плечи, глядя прямо в глаза, и ожидая, по-видимому, немедленного ответа.

— Честно говоря, ни разу не задумывался. Школьная и университетская программа… Пожалуй, всё давно из головы вылетело. За ненадобностью… Вот, правда, есть у меня хороший знакомый, но он — француз… если, конечно считать это недостатком… — Степан широко улыбнулся в ответ на задорный смех Фионы.

— Так вот, он знает множество стихов, даже подозреваю, что пишет и сам. Вот для него такой проблемы — что прочесть новогодней ночью любимой девушке — не существует. А я… разве что…

"Майкл, помогай, не веди себя как пассажир! — Матвеев пытался достучаться до Гринвуда как мог. — Я же помню — ты знаешь стихи… ну, хотя бы того же Киплинга!"

И над пустынной улицей, сопровождаемое легкими облачками пара, зазвучало: