Наступило молчание.

— У меня к вам вопрос… — нарушил тишину Галлахер.

Каван сухо улыбнулся.

— Спрашивайте.

— Почему вы посоветовали Саймингтону разомкнуть огневую цепь, а не пришли ко мне? На этом корабле я являюсь офицером, наблюдающим за ракетами. Я назначен сюда для того, чтобы предотвратить их случайный запуск или любое нарушение мер безопасности. Вы это знаете не хуже меня и все же, когда создалась чрезвычайная ситуация, обошли меня стороной. Как вы это объясните?

Каван зарылся поглубже в кресло, и офицеры обернулись, чтобы посмотреть, как он воспримет это обвинение.

— Мне не нравится ваш тон, Галлахер, — слегка побледнев, ответил он, — хотя я могу понять ваши чувства. И поскольку вы просите объяснений, я вам их дам. Когда Саймингтон пришел ко мне, я в первую очередь хотел обратиться к вам. Но затем я подумал, что это касается исключительно британского флота и что мы сами должны управиться с этим. Я знал, что, если цепь будет разомкнута, ракеты не смогут быть запущены. Моя проблема заключалась в том, чтобы не произошло какой-либо осечки, и в то же время нужно было сделать все так, чтобы я в случае чего мог бы выгородить Саймингтона и Грэйси, и, — он глубоко вздохнул, — и, конечно, самого командира… Если бы я явился к вам… — Он улыбнулся. — …все выплыло бы наружу. Разве это не ясно?

Галлахер бросил на него внимательный взгляд.

— Очень трогательный рассказ, — произнес он. — Но я поведаю вам другой, тоже довольно грустный, о вашем командире. — Он замолк, и в кают-компании наступила тишина. — Он настоящий мужчина, вы это знаете, или, во всяком случае, был им. Один из лучших командиров-подводников вашего флота. Но он захворал. О’Ши рассказал нам об этом, но мне думается, что мы и без того знали, что в последнее время ему пришлось пережить много тяжелого. И все же, за исключением Риса Эванса, никто из нас не сделал ни малейшей попытки хоть как-то помочь ему, не так ли? — Он оглядел присутствующих и затем вновь обратился к первому помощнику. — Но когда вы услышали об этих приказах, Каван, у вас возникла хитрая идея, настолько хитрая, что вы отправились к О’Ши и объяснили ему, почему вам кажется, что Шэдде рехнулся. Доктор не мог поручиться, что командир здоров. Если бы вы пришли ко мне, а вы были обязаны это сделать, и рассказали об этих приказах и ваших подозрениях, я бы сказал, что наберу на диске ложнее сочетание цифр. Думается, что вы могли бы догадаться об этом.

— Нет, не мог, — лицо у Кавана стало пепельного цвета.

— Во всяком случае, — продолжал Галлахер, — мы бы вместе пораскинули мозгами и придумали бы, как помочь командиру, в чем он так нуждался. Мы же знали, что он покидает корабль, что он получил назначение на берегу. Я мог бы проделать все таким образом, что мы избежали бы того, что произошло вчера в центральном посту. Никакого унижения для Шэдде в глазах экипажа, никакого бесчестья и увольнения со службы. — Он замолчал и оглядел озадаченные, смущенные лица. — Надеюсь, джентльмены, вы не считаете, что я злоупотребляю вашим гостеприимством. Я знаю, что, попросту говоря, являюсь гостем на корабле, но я чувствую вину перед вашим командиром, которую хочу снять со своей совести. Надеюсь, вы не станете протестовать… — Он вновь обернулся к первому помощнику. — Дело в том, Каван, что вы решили сыграть наверняка: орел — выигрываете вы, решка — проигрывает Шэдде. Вы решили, что, как бы все ни обернулось, вы-то будете в порядке. Если командир задумал учебную тревогу — вы в порядке. Если Саймингтона застанут в шлюзовой камере — вы в порядке. Если тревога окажется не учебной — вы тоже в порядке. Более того, вы прославитесь тем, что сумели предотвратить то ужасное, что могло произойти… Так что вы были бы в порядке, как бы ни обернулось дело.

Каван оттолкнул кресло и поднялся. Он был бледен.

— Вот почему вы так расписывали свои заслуги, — продолжал Галлахер, махнув рукой. — Защитить Саймингтона… защитить Грэйси… защитить Шэдде… Просто мутит от этого! Единственно, кого вы защищали, так это Бенджамена Кавана. Вот в чем фокус! Все ради того, чтобы не замарать своего послужного списка. Вы заботились о себе, о своей карьере… Ради этого вы затолкали Шэдде в грязь. Ведь вылечат его или нет — он все равно погибший человек. — Галлахер перевел дыхание и продолжал: — И если вы считаете, что перехитрили всех, я хочу довести до вашего сведения, что на следствии я повторю все то, что говорил сейчас здесь.

Казалось, что Каван вот-вот ударит американца. Так, наверное, думал и Галлахер. Но Каван только посмотрел на него и, пожав плечами, встал и вышел.

Остальные тоже поднялись с мест и один за другим покинули кают-компанию.

Доктор поднялся на мостик сразу после полуночи. Он не мог уснуть, и ему захотелось подышать свежим воздухом и убежать от давящих стен своей крохотной каюты.

Ночь была ясная и свежая, дул легкий бриз, море было спокойно. Лодка уже вошла в Ла-Манш, и по правому борту мерцали, словно жемчужные конфетти, мириады огоньков между Южным Форлендом и Дувром. В море холодно светили огни кораблей. Изредка тишину ночи разрывали проносящиеся над головой самолеты.

Вахтенным офицером был Саймингтон. О’Ши остановился рядом с ним и, облокотившись о поручни, смотрел в ночную тьму.

— Рад, что плавание подходит к концу, — вздохнул он.

— Я тоже, — кивнул Саймингтон. — Слишком много тревог.

Наступило молчание.

— Страшно подумать, что могло произойти…

— Да… Повторение 1939–1945 годов…

— Вы подозревали когда-нибудь, что Шэдде помешан?

— Иногда.

— Интересно, что он чувствует? Я хочу сказать, понимает ли он, на что шел?

Внизу шумело море, и мокрая обшивка лодки поблескивала при лунном свете.

Вещи были разбросаны по всей комнате — они были всюду, на кровати, на стульях, висели на дверцах шкафа, торчали из выдернутых ящиков комода. Посредине комнаты стояли полууложенные раскрытые чемоданы.

Элизабет твердо решила не брать ничего лишнего, только самое необходимое, поэтому отбирала и отбрасывала в сторону то, что не брала с собой, и гора вещей все время росла.

Вскоре она почувствовала усталость и присела на кровать. Она провела рукой по лбу и вздохнула. Ей часто приходилось укладывать чемоданы, но никогда это не бывало столь ужасающе — навсегда она оставляла не только Англию, но и всю прошлую жизнь.

Она вздохнула, устало и грустно. Это было бегство, нечего отрицать. Она продолжала думать о его письме из Стокгольма. Такое гордое и в то же время упрямое, словно его писал маленький мальчик, которого наказали и который хочет сочувствия, но слишком упрям, чтобы попросить прощения. Возможно, это ее вина, не меньше, чем его. Но какой смысл выяснять теперь, кто из них прав, а кто виноват. Слишком поздно…

Она покидала его, это решено бесповоротно. Конечно, он встретит другую, которая сможет родить ему детей, и он будет счастлив. Боже, как она хочет, чтобы он был счастлив! Это было единственное, в чем она была сейчас убеждена: она желает ему счастья. Это успокоит ее совесть и оправдает ее решение. Но, помимо всего, она желает, чтобы он был счастлив потому, что ему так не хватало счастья в жизни…

Внизу зазвонил телефон, и она услышала, как ее мать ответила на звонок.

— Да, да. Конечно. Сейчас позову… Элизабет! Тебя к телефону, дорогая. Из Портсмута.

Ее охватило волнение. Неужели это он? Что он ей скажет? И что ответит она? Но она должна подойти к телефону, хотя бы ради того, чтобы в последний раз услышать его голос. А может быть, это вовсе не он…

Она сбежала по лестнице и взяла трубку. Несколько мгновений она молча держала ее у уха, пока не пришла в себя. Затем сдержанно произнесла:

— Элизабет Шэдде у телефона. — Она старалась, чтобы голос ее звучал спокойно, но сердце учащенно билось. — Кто, кто, вы сказали?.. А, лейтенант О’Ши! Да, да, конечно. Здравствуйте, доктор!.. — У нее перехватило дыхание. — В госпитале? Почему? Что случилось? — Она почувствовала слабость и села. Так просидела она некоторое время, не зная, что предпринять. Затем набрала номер. Она подождала, пока искали нужного ей клерка. Она боялась, что не сможет вымолвить ни слова, но сама удивилась той твердости, с которой наконец произнесла: