— Мы не могли связаться с ним и узнать его мнение. Он вылетел в Европу в субботу и постоянно переезжает с места на место. Раньше чем через пять-шесть дней мы не в состоянии выяснить это. Всю ответственность я беру на себя.

— Только один самолет вылетает до первого, то есть двадцать седьмого. Я же вылетаю третьего. Мне удалось узнать, что список желающих вылететь двадцать седьмого преогромный.

— Что ты скажешь в отношении Праги или Мадрида? Насколько я знаю, самолеты летают в Чехословакию и Испанию.

— Я могу попытаться, но мне кажется, что и на них нет билетов.

— Ну что ж, постарайся сделать все возможное, чтобы вернуться. Я сейчас начинаю бояться за все дело настолько, что последнюю ночь не сомкнул глаз, думая, что с тобой может там что-нибудь случиться. У меня поджилки дрожат от страха.

Фейн положил телефонную трубку в раздумье. Он знал, что его всегда приобщали к обстоятельствам смерти Фридландера, но он умышленно делал все от него зависящее, чтобы рассеять эти сомнения — убедить себя в том, что нечестной игры не было. Но сейчас все всплыло на поверхность, и надо было смотреть горькой правде в лицо. Фридландер был убит. Он был наверняка убит хозяевами Фейна. Убийство было совершено с такой легкостью и презрением к закону, в тихой обстановке привокзального буфета в Торонто, с таким знанием дела, что Фейн наконец понял ужасную силу людей, которые платят ему деньги.

На следующий день у Фейна не было затруднений при переговорах с кассирами мексиканской и испанской авиакомпаний. Кассиры входили в его положение и выражали сожаление. Но в кассе чехословацкой авиалинии его некстати обнадежили. Все места на самолеты, отлетающие на Прагу, в течение двух дней были проданы, но ожидалось возвращение билетов в час отлета самолета, и Фейн уговорил включить его в список.

— Простите, я хотел бы быть уверенным, что улечу этим рейсом.

Он послал телеграмму Сауерби: «На вылет надежды нет. До 3-го вернуться не могу».

Остальная часть дня была приятной, но бездеятельной. Они провели вдвоем несколько часов на безлюдном пляже. Фейн почувствовал угрызения совести. «Так нельзя, — говорил он сам себе. — Клариту было очень легко склонить к любви, но любовь была тормозом в выполнении задачи. Дело прежде всего. Надо было ехать в Лагартеру. Но как это сделать? Под каким благовидным предлогом можно было бы провести там хотя бы два дня?» Вопрос был решен в тот же вечер благодаря чистой случайности.

Только он вернулся в гостиницу, как раздался телефонный звонок. Звонит некто Виссент Стид, постоянно проживающий в Гаване.

— В пресс-центре мне сказали, что ты здесь. Сможешь ли ты зайти вечером ко мне? Встретишься со старожилами.

Стида послало провидение. Он был местным признанным спортивным авторитетом, и Фейну пришла в голову мысль, что Стид может посодействовать ему поехать на охоту в Лагартеру. Сам Стид не был человеком, общества которого Фейн добивался. Фейн видел неприкрытую наглость и подозревал скрытую жестокость в его характере. Стид был громоздким мужчиной с лицом херувима и голосом старомодного диктора Бн-Би-Си. Он подозревал, что Стид должен быть большим обжорой и был удивлён, когда оказалось, что это не так. Стид был надменным аморалистом. «Я приехал сюда, — сказал он Фейну, — прежде всего за вином и девочками».

…Они сидели в саду дома Стида, наполненном запахом жасмина, жужжанием жуков, потягивая виски со льдом из высоких стаканов. Гостями Стида были начинающие журналисты и молодые дипломаты. Фейн чувствовал, что его разделяла с ними непроходимая пропасть.

— Охота на крокодилов, старина? — спросил, поморщившись, Стид. — Боюсь, что это невозможно. В любом случае ты не можешь назвать это спортом, даже напрягая воображение. Убийством спящих животных, если хочешь. — Он покачал головой. — Когда представляется возможность, я охочусь на животных. Я не уничтожаю их. Я считаю, что существует кодекс чести охотника-спортсмена.

Кое-кто из гостей серьезно закивал головой. Фейн увидел, что идея отстрела крокодилов действительно удивила Стида.

— На кого же вы охотитесь здесь?

— Ни на кого. На Кубе не на кого охотиться.

— Но охота рекламируется. Я видел рекламу на тридцать четвертой улице. Она так и спрашивала: «Почему бы не поехать на уик-энд поохотиться?»

Кто-то зло захихикал.

— Я не думаю, что следует обращать внимание на рекламные объявления. Я повторяю, на Кубе не на кого охотиться. Рыбная ловля или стрельба — это другое дело.

— Ну а стрельба? Где и в кого стреляете?

— Мы стреляем уток. Почти везде. Этот остров — рай для охотника за утками. Здесь столько болот, сколько звезд в небе. И эти болота полны уток, особенно во время перелета.

Фейн подумал, что Стид решил его вопрос.

— Утки, великолепные утки, — сказал Стид. Его детское лицо смягчила улыбка. — Здесь утки везде, — продолжал он, — на Сапате, например, который находится в двух часах езды отсюда, ты можешь увидеть тысячи уток. Чирки, маларды, не говоря уже об уникальной и известной лесной утке.

— Никогда не слышал о ней, — сказал Фейн.

— Замечательная птица, живет в мангровых лесах. Когда болото подсыхает, то она переходит туда. Она летает по ночам. Ты можешь увидеть ее с наступлением темноты, — сказал Стид.

— Их полет не походит на полет обычной утки, — сказал Стид. — Охоту на них нельзя сравнить ни с каким другим видом спорта.

— И Лагартера стоит того, чтобы там поохотиться?

Детское лицо Стида приняло несколько необычное выражение.

— Лагартера? — спросил Стид. — Хорошо. Великолепно, если тебя туда пустят.

— А почему могут не пустить?

— Не знаю. В Лагартере запретная зона. Хотя это, наверное, тебя не касается. Ты же здесь по приглашению, а это совершенно другой разговор. Во всяком случае, туда следует съездить. Лагартера — лучшее место для охотника.

Когда гости разошлись, Фейн понял, что в их присутствии они не могли разговаривать откровенно. Большинство из иностранной колонии не скрывало своей неприязни к кубинскому правительству, и Фейн понимал, что они считали его, по крайней мере, сочувствующим, если не настоящим красным. Как только они оказались наедине, Стид разоткровенничался.

— Беда в том, что я живу в такой среде, где каждый не может быть самим собой. Я, очевидно, отношусь к левым, как и ты. Но я ничего не говорю об этом. Только так нужно вести себя, если ты хочешь жить в обществе.

— Ты живешь здесь много лет? — спросил Фейн.

— Двадцать пять лет. Я не жалею об этом. Куба — чудесная, восхитительная страна, и, поверь мне, что бы тебе ни говорили и кто бы ни говорил, кубинское правительство знает, что делает. Многие хвалят старый режим, и, конечно, было неплохо, если не вникать в суть дела. Что касается меня, то я люблю заглядывать за кулисы. Я полагаю, что ты придерживаешься такой же точки зрения.

Мулатка с великолепной фигурой и широкой глупой улыбкой вошла, неся стаканы. Стид ущипнул ее сзади и подмигнул Фейну. Говорили, что он платит служанкам в три раза больше обычного и спит с каждой из них. Несмотря на детское выражение лица, в нем было что-то напоминающее Пика — потенциальная опасность.

Неприязнь к Стиду, вызванная первым впечатлением, была усилена несколько необычным обстоятельством. Фейн спросил, как найти ванную комнату, но ошибся дверью.

Он очутился в пустой, узкой, длинной комнате и увидел манекен с восковым лицом, одетый в дешевый, плотно облегающий фигуру костюм. На груди манекена была мишень с несколькими отверстиями. Фейн мгновенно понял назначение этого личного музея восковых фигур, который был непристойным и пугающим. Первоначально пустое выражение лица манекена было изменено нанесением складок у рта, придающими ему преувеличенное выражение боли. Фейну показалось, что лицо манекена карикатурно походило на его собственное.

Фейн почувствовал мгновенно острое и неосознанное отвращение — укол инстинктивного ужаса первобытного человека, который столкнулся с секретом, при помощи которого факир может лишить его жизни. Фейн, пятясь, вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь. Стид, занятый виски, не заметил этого.