Хотинский без промедления послал в Петербург донесение с челобитной беглецов, в которой они просили императрицу о помиловании.

Екатерина принимала Панина с докладом после завтрака в своём розовом будуаре.

   — Чем порадуешь, батюшка Никита Иванович? — спросила императрица, жестом приглашая графа в кресло. — Кофейку со сливками не желаешь ли? Сама варила.

   — Потом, матушка-государыня, можно и кофейку. Сперва доложить позволь. Депеша пришла от нашего парижского резидента.

   — Небось Станислав подбивает этого старого распутника Людовика против нас?

   — Нет. Понятовский попритих после того, как мы его припугнули.

   — И правильно поступил. Уразумел, значит, что мы вернули наши исконные белорусские земли.

   — Не дорого ли обошлось нам восстановление исторической справедливости? Какие куски пришлось бросить пруссакам и австрийцам!

   — Что поделаешь, Никита Иванович. С турками война затянулась. В Заволжье Емелька Пугач мятеж поднял. Силы наши распылены. Пришлось с Пруссией и Австрией добычей делиться. Ты же сам был творцом раздела. Но мы отвлеклись от дела. Что пишет Хотинский?

   — Морис Август Беньовский...

   — Ах, опять этот разбойник, каторжник!

   — Опять, ваше величество. Хотинскому удалось раздобыть в министерстве иностранных дел Франции ценные секретные сведения. Сей Беньовский принят на французскую военную службу в чине полковника. Назначен командиром экспедиционного корпуса, который будет направлен на завоевание заморских земель. Предположительно целью экспедиции станет остров Мадагаскар, в Индийском океане.

   — Людовику не терпится взять реванш за колониальные потери в Семилетней войне.

   — То-то и оно. А тут подвернулся услужливый авантюрист.

   — Не стоит ли, граф, сделать по этому поводу представление французскому правительству?

   — Нет, матушка-государыня, этого делать не стоит. Французы всё равно Беньовского не выдадут. А своими бесполезными протестами мы лишь поставим себя в ложное положение. Да и ссориться с Францией в такой сложной международной обстановке не стоит.

   — Согласна с тобой, Никита Иванович. Ссориться с Людовиком из-за какого-то бродяги не резон.

   — Есть и радостная новость в депеше Хотинского.

   — Что за новость?

   — Большая группа попутчиков Беньовского, поссорившись с ним, явилась в российское посольство и слёзно просит о помиловании и праве возвратиться на родину.

   — Ишь ты, помилования хотят! О чём раньше думали, голубчики?

   — К донесению резидента приложена челобитная беглецов. Любопытнейший документ. Беньовский представлен в нём вовсе не таким героем, каким он хвастливо представлял себя в парижских газетах.

   — Помню, ты докладывал.

   — В наших интересах предать сей документ гласности и тем самым показать всю суть бахвальских и клеветнических писаний сего мошенника.

   — Челобитная при тебе?

   — Так точно.

Панин протянул императрице листы бумаги, исписанные почерком Рюмина. Екатерина вооружилась лорнеткой и углубилась в чтение. Капризно нахмурилась, прочитав упоминание о Павле Петровиче. Напоминание о её сомнительных правах на престол. Разве она не отстранила от власти законного наследника, цесаревича Павла, после умерщвления мужа и не дала тем самым бойкому авантюристу повод выступать в роли защитника попранных прав Павла Петровича?

   — Что скажешь, матушка-государыня? — спросил Панин, когда Екатерина закончила чтение.

   — Предавать гласности сей документ не резон, — жёстко произнесла после некоторого раздумья императрица, — дабы не возникло неправильного истолкования моих взаимоотношений с сыном. Тебе-то, батюшка, не нужно объяснять, что взаимоотношения наши не просты, да и характерец Павла Петровича тоже трудноватый.

   — Всякий документ, матушка-государыня, можно отредактировать, вычеркнув из него неприемлемое, изменив нужные акценты.

   — А ты, граф, хитёр.

   — Не по вашей ли державной воле дипломатией занимаюсь? А всякая дипломатия требует хитрости. Можно поступить и таким образом. Пусть эти бродяги по прибытии в Россию напишут подробные воспоминания для печати, не касаясь высочайшей персоны цесаревича и сосредоточив внимание на непотребных поступках беглого каторжника Беньовского.

   — Согласна с тобой, Никита Иванович. Так и поступим. Отпиши Хотинскому в Париж. Пусть все беглецы, кои пришли с повинной, будут доставлены в Санкт-Петербург. Морем. За казённый счёт.

   — Слушаюсь, ваше величество. С беглецами поступим по закону?

   — Это уж не твоя забота, а генерал-прокурора. Проявим к беднягам милосердие. Богу, говорят, — Богово, кесарю — кесарево. Мятежным пугачёвцам — пуля и плаха. Раскаявшимся бродягам — наша милость. Пусть Европа видит, что мы можем быть и строги, и снисходительны.

   — Восхищаюсь вашей добротой и мудростью, матушка-государыня.

   — Опять льстишь, Никита Иванович, — строго сказала императрица. Графа Панина она недолюбливала за его либерализм и независимость суждений, однако терпела, так как ценила его цепкий, аналитический ум дипломата и трудолюбие. — А Хотинский молодец, — сказала Екатерина. — Похвали его.

   — Поощрить бы его следовало. Ранг полномочного министра присвоить, что ли. Или направить в Париж в звании посла кого-нибудь из титулованных. А Хотинскому в коллегии хорошую должность найдём.

   — Ну уж нет, — категорически возразила императрица, — пусть этот Хотинский в ранге резидента в Париже сидит, как сидел. Тянет свою лямку усердно, и слава Богу. На Людовика хватит и резидента. Ишь ты, беглого каторжника пригрел, к польским смутьянам своего генерала прислал. Не станем расшаркиваться перед ним.

В конце сентября 1773 года Рюмин, Судейкин, Бочаров и другие прибыли в Санкт-Петербургский порт на французском торговом корабле, следовавшем из Руана. Екатерина препроводила генерал-прокурору князю Вяземскому письмо-указ о беглецах. Вот его доподлинный текст:

«Семнадцать человек из тех, кои бездельником Беньовским были обмануты и увезены, по моему соизволению, ныне сюда возвратились и им от меня прощение обещано, которое им и дать надлежит, ибо довольно за свои грехи наказаны были, претерпев долгое время и получив свой живот в море и на сухом пути, но видно, что русак любит свою Русь, а надежда их на меня и милосердие моё не может сердцу моему не быть чувствительно. Итак, чтоб судьбину их решить поскорее и доставить им спокойное житьё, не мешкав извольте их требовать от графа Панина, ибо они теперь в ведомстве иностранной коллегии, которая им нанимает квартиру, приведите их вновь к присяге верности и спросите у каждого из них, куда они желают впредь своё пребывание иметь, окроме двух столиц и, отобрав у них желание, отправьте каждого в то место, куда сам изберёт. Если же все желали ехать паки в Камчатку, тем бы и лучше, ибо их судьба была такова, что прочих удержать от подобных предприятий может, что же им денег и кормовых на дорогу издержите, то сие возьмите из суммы тайной экспедиции».

Из этого интересного исторического документа наглядно видно, что Екатерина обошлась с возвратившимися беглецами достаточно милостиво. Никто из них не подвергался заключению или другим репрессиям. Их содержали за государственный счёт. Всем им разрешили выбрать по собственному желанию дальнейшее место проживания. Обращает на себя внимание, что в письме-указе императрицы названы «семнадцать человек из тех, кои бездельником Беньовским были обмануты и увезены». Почему семнадцать, а не четырнадцать? Мы помним, что у ворот российского дипломатического представительства в Париже появилось четырнадцать русских скитальцев, тринадцать мужчин и одна женщина. Откуда взялись ещё трое? Ответ может быть только один. Уже после встречи Хотинского с основной группой возвращенцев и отправки им донесения в Санкт-Петербург к нему пришли ещё трое ходатаев. Это были работные Береснев и Семичев, самовольно покинувшие до этого Лорьян и скитавшиеся где-то, и, по всей видимости, Облупин, выздоровевший на Маврикии и прибывший с попутным судном во Францию. Рюмин в своём списке не называет его ни в составе команды Беньовского, ни среди тех, кто выразил желание вернуться в Россию. По-видимому, Козьма Облупин занимал тогда выжидательную позицию и после мучительных размышлений всё же примкнул к возвращенцам.