– А ну марш сюда! – рявкнул Грегориус, обращаясь ко мне.

Я не двинулся с места, просто стоял и смотрел на него. Не двигался с места и Грин. Повисла зловещая пауза.

Грегориус медленно пересек кабинет, подошел ко мне вплотную и застыл, сунув руки в карманы и раскачиваясь на каблуках.

– Пальцем, говорите, нельзя, – пробормотал он, словно разговаривая сам с собой. Глаза у него были пустые, а губы подрагивали. Затем Грегориус смачно плюнул мне в лицо. – Теперь все, спасибо.

Он отвернулся и шагнул обратно к окну. Грин снова открыл дверь.

Я вышел, нащупывая в кармане носовой платок.

Койки в камере номер пять блока для уголовников располагались одна над другой, как в пульмановском вагоне. Мне повезло – верхняя так и оставалась свободна, никого не подселяли. В предвариловке условия щадящие: выдают два одеяла – не слишком чистых, но и не особенно грязных – и комковатый матрац в два дюйма толщиной, который кладется на металлическую решетку. Есть унитаз, умывальник, бумажные полотенца и раскисший кусок серого мыла. В камере чисто и не пахнет дезинфицирующими средствами. За порядком следят осужденные, пользующиеся доверием тюремного начальства, а недостатка в таких не бывает.

Сначала тебя с пристрастием досматривают. Если ты не пьяница и не псих, сигареты и спички могут оставить. До предварительных слушаний ты можешь сидеть в своей одежде, после – в тюремной, никаких галстуков, поясов или шнурков. Ты просто сидишь на койке и ждешь. Заняться тут больше нечем.

В вытрезвителе похуже. Ни коек, ни стульев, ни одеял – вообще ничего. Голый бетонный пол – валяйся, сколько душе угодно. Или сиди на унитазе и блюй себе на колени. Хуже этого нет ничего, уж мне-то поверьте.

Здесь свет на потолке горит даже днем, а в железной двери прорезан глазок, закрытый решеткой. Свет выключают строго в девять вечера. Никто не зайдет в камеру, чтобы предупредить тебя. Ты можешь читать газету или журнал, и не важно, что тебя прервут на полуслове. До рассвета остается только спать – если спится, курить – если есть что, думать – если есть о чем – или не думать – если от дум хочется лезть на стену.

Человек в тюрьме теряет индивидуальность, становясь парой строк в регистрационной книге и предметом не слишком ревностных забот тюремного начальства. Никого здесь не волнует, любят человека или ненавидят, как он выглядит и что намерен делать с собственной жизнью. Если ты не причиняешь беспокойства, тебя не трогают. Ты никому не нужен, пока тихо как мышь сидишь в своей камере. Здесь не за что сражаться, нечем возмущаться. Надзиратели – приветливые ребята, совершено не склонные к садизму. Все, что вы читали о заключенных, которые с воплями бьются о решетку, и о злобных тюремщиках, безжалостно орудующих дубинками, – политика, только и всего. Хорошая тюрьма – одно из тишайших мест на свете. Если ночью заглянуть сквозь решетку в соседнюю камеру, ты увидишь одеяло на койке, или голову лежащего человека, торчащую из-под одеяла, или его глаза, смотрящие в пустоту. Услышишь сопение. Иногда, когда приснится кошмар, заключенный вскрикивает во сне. Жизнь в тюрьме останавливается, теряет смысл и цель. В другой камере кто-то не может уснуть или даже не пытается, просто сидит, уставившись в одну точку. Ты смотришь на него – он смотрит на тебя. Вы молчите. Вам нечего сказать друг другу. В тюрьме не о чем говорить.

В углу коридора есть еще одна железная дверь, которая ведет в блок досмотра. Внутри вместо одной из стен – черная проволочная сетка, на противоположной стене нарисованы деления, измеряющие рост, сверху – прожектора. Как правило, запускают сюда утром, перед тем как ночная смена сдает дежурство. Стоишь напротив стены с разметкой, освещенный прожектором, а за черной проволокой – полная темнота. На самом деле за ней кого только нет: копы, детективы, добропорядочные граждане, ставшие жертвами грабителей или мошенников, – избитые, выброшенные под дулом пистолета из автомобилей, лишившиеся сбережений. Ты не слышишь их голосов, не видишь лиц. В ушах громкий и отчетливый голос старшего ночной смены. Для него ты – дрессированная собачка. Капитан устал, недоверчив и знает свое дело. Он режиссер самой старой пьесы в истории – пьесы, засевшей у него в печенках.

– Эй, ты, стоять прямо, живот втянуть, подбородок выше. Плечи назад, смотреть перед собой. Теперь налево, направо, снова перед собой. Вытянуть руки, ладонями вверх, ладонями вниз. Закатать рукава. Видимых шрамов нет. Темно-каштановые волосы с проседью. Глаза карие. Рост шесть футов полтора дюйма. Вес примерно сто девяносто фунтов. Имя Филип Марлоу. Профессия – частный детектив. Что ж, Марлоу, приятно познакомиться. С этим все. Следующий.

Взаимно, капитан. Простите, что отнял время. Забыли приказать мне открыть рот. У меня там пара превосходных пломб и одна дорогущая фарфоровая коронка. Обошлась мне в восемьдесят семь долларов. А еще вы забыли заглянуть мне в нос, капитан. Там внутри – шрам на шраме. Операция на носовой перегородке. Хирург, настоящий мясник, мучил меня битых два часа, а сейчас такие операции делают за двадцать минут. Футбольная травма. Хотел блокировать мяч, а попал сопернику под ногу уже после того, как он ударил по мячу. Пятнадцатиметровый. Столько же ярдов кровавого бинта вытянули у меня из носа на следующий день дюйм за дюймом. Я не хвастаюсь, капитан. Просто для протокола. Весь смак – в деталях.

На третий день ближе к полудню дверь отворилась.

– Адвокат пришел. Бросай окурок. Да не на пол!

Я швырнул окурок в унитаз. Охранник привел меня в комнату для свиданий. У окна стоял высокий бледный брюнет, на столе лежал пухлый коричневый портфель. Брюнет обернулся, подождал, пока дверь закроется, и сел за исцарапанный дубовый стол времен Ковчега. Небось достался подержанным уже Ною. Затем открыл чеканный серебряный портсигар, положил его на стол перед собой и поднял глаза:

– Садитесь, Марлоу. Сигарету хотите? Меня зовут Эндикотт, Сьюэлл Эндикотт. Я буду представлять ваши интересы. Бесплатно. Надеюсь, вы не прочь отсюда выбраться?

Я сел и вытащил сигарету из портсигара. Адвокат протянул мне зажигалку.

– Рад видеть вас, мистер Эндикотт. Мы знакомы, только в тот раз вы были окружным прокурором.

– Не помню, хотя возможно, – кивнул Эндикотт. – Эта работа не по мне, прокурор должен быть жестким.

– Кто вас прислал?

– Я не уполномочен разглашать эту информацию. Мои услуги не будут стоить вам ни цента.

– Значит, его взяли.

Адвокат молча смотрел на меня. Я закурил. У этих новомодных сигарет с фильтром вкус как у тумана, который процедили через вату.

– Если вы о Ленноксе, – сказал он, – а это очевидно, то нет, его не взяли.

– К чему эта таинственность, мистер Эндикотт? Кто вас прислал?

– Мой наниматель пожелал остаться неназванным. Его право. Вы согласны, чтобы я вас защищал?

– Не знаю. Если они не взяли Терри, зачем им я? Никто меня ни о чем не спрашивает, никому нет до меня дела.

Эндикотт нахмурился, рассматривая свои длинные холеные пальцы.

– Вашим делом занимается окружной прокурор Спрингер. Возможно, он просто не нашел времени для допроса. Тем не менее формальное обвинение предъявлено, и теперь состоится предварительное слушание. Могу устроить, чтобы до суда вас выпустили под залог. Да вы, вероятно, и сами знаете процедуру.

– Меня обвиняют в убийстве.

– Ну, это перебор. – Он раздраженно передернул плечами. – Обвинять они вас могут в чем угодно, но, вероятно, речь идет о косвенном соучастии. Ведь это вы помогли Ленноксу бежать?

Я не ответил, швырнул безвкусную сигарету на пол и затушил подошвой. Эндикотт снова передернул плечами и нахмурился:

– Допустим, просто допустим, что это так. Чтобы доказать соучастие, им нужен умысел. В нашем случае умысел означает, что вы знали о преступлении и что убийца действительно Леннокс. Однако даже тогда вас должны выпустить под залог. На деле вы не соучастник, а свидетель. Держать важного свидетеля за решеткой в нашем штате можно только по распоряжению суда, его статус свидетеля определяется исключительно судьей. Впрочем, вам не хуже моего известно, как легко полиция обходит закон.