А случилось вот что: детективное агентство, продолжавшее исправно регистрировать визиты молодого человека, сообщило, что с некоторых пор отмечено снижение посещаемости. И то, что Хлоупка затем услышал от жены, поразило его как гром среди ясного неба: «Милый, я видела шляпку — просто чудо! Ну, пожалуйста!»

Уже с год, наверное, ему не приходилось покупать шляпки. Жена приобретала их сама за счет сэкономленных денег на хозяйственные расходы, как она говорила. (А что еще она могла сказать?) Так или иначе, начальника отдела охватила паника. Со скрежетом зубовным он, конечно, купил шляпку, но в тот же день нашел предлог, чтобы устроить скандал редактору ежемесячника.

— Вы вероломный человек! — вскричал Хлоупка.

Вальтер Патцак, полагая, что адюльтер разоблачен, упал в обморок; падая, он еще успел услышать, что речь идет вовсе не о Регине, а о каких-то объявлениях. Потом он почувствовал запах французской водки для втираний, услышал, как начальник отдела извиняется перед ним и сулит несколько дней отпуска; потом редактора отвезли на такси к домашнему врачу супругов, и тот бесплатно его осмотрел.

Обморок одного привел в чувство другого: начальник отдела логично рассудил, что сверхранимая нежная душа молодого человека нуждается в поддержке. Если он увидит, подумал Хлоупка, что и сам я… ну… далеко не монах, то перестанет терзаться. Значит, надо было успокоить его совесть, создать ему моральное алиби, что начальнику отдела удалось довольно быстро и без особого труда, так как им приходилось теперь разъезжать больше прежнего. В результате Вальтер Патцак снова очутился в угарном окружении «милашек». В Лугано, Мюнхене, Кицбюэле, Братиславе — всюду были заигрывания, пошлепывания, а иной раз и более того. И затосковал он уже не столько по Регине, сколько по суфле из сыра и мозгам в кляре, ибо его начальник наведывался по возможности только в такие заведения, где ели капусту, клецки и пили пиво кружками. Но очень скоро — быть может, по врожденной склонности, хотя, вероятнее, из уважения к сотрапезнику — молодой человек открыл для себя и стал взахлеб упиваться радостями всего того, что его шеф чуть ли не с блаженным стоном называл простой жизнью, к которой относились грудастые и задастые, а также капуста, клецки и пиво. Ученику это явно пошло впрок, так что когда он какое-то время спустя навестил Регину (визиты его становились все реже и реже) и увидел разложенный на столике черного дерева пасьянс, то подумал: да, она может позволить себе такую детскую забаву! А потом, на кушетке, добавил (тоже в скобках): нашему брату приходится заниматься куда более серьезными вещами.

Дело в том, что Вальтера Патцака уже давно заботила не мораль, а собственная служебная нагрузка: журнал «Мир и отечество» он редактировал один-одинешенек, а газета «Абендпост» посылала его теперь не на пустяковые транспортные аварии, драки и квартирные пожары, а на шикарные пресс-конференции с вермутом и холодными закусками, отчего не только росло его самомнение, но и полнела фигура. В обществе «Венский лес» его выдвинули на должность делопроизводителя, вдобавок он недавно стал у своего шефа чем-то вроде личного секретаря, хотя тянул эту лямку с одышкой: что поделаешь, он по-прежнему был услужливым малым. А в свободные часы он снова торчал в аудиториях, чтобы завершить свое на треть незаконченное образование, ибо стремление подняться выше, которое не смогла погасить простая жизнь а-ля господин Хлоупка, вновь пробудилось в нем: он жаждал получить диплом специалиста. Но вот шляпки и пластинки покупал все реже и реже. Да и макет железной дороги, как дотошно ни проверял начальник отдела, чинить больше не требовалось, все действовало исправно и было настолько увлекательно, что даже сам Вальтер Патцак в свободные минуты с удовольствием гонял поезда по рельсам, особенно после того, как заказал себе собственный ключ от чердака, что позволяло ему миновать кушетку. Во всяком случае, наблюдательный пост детективного агентства был снят; это, конечно, сократило расходы начальника отдела, но отнюдь не убавило остальных забот. И когда ему однажды целый вечер ныли о пластинках Караяна, он вдруг сообразил, что от любовника жены нет больше никакой пользы и что пора его удалить, вежливо, но незамедлительно. Ремигиус Хлоупка почувствовал, что его дотоле веселая жизнь отравлена, и он, несомненно, разозлился бы и сорвал свой гнев на молодом человеке, если бы тот внезапно не заболел: судорожно сжимая побелевшими пальцами телефонную трубку, Вальтер Патцак свалился у себя в кабинете со стула. Когда прошел первый испуг, начальник отдела облегченно вздохнул — не потому, что врач поставил не вызывающий опасений диагноз, но прежде всего оттого, что смекнул, как сама судьба некоторым образом подсказывает выход из положения. Ведь куда более неприятные вещи на этом свете мотивируют или оправдывают болезнью! Врач, которому намекнули на суть дела, констатировал нервное расстройство и рекомендовал полечиться два-три месяца в горах.

— Разумеется, «Общество» все оплатит, — заверил шеф.

Поскольку речь шла о вегетативной дистонии, щитовидной железе и кровяном давлении, шеф добавил:

— Для руководящей работы вы слишком молоды, мой друг! Я всегда говорю: не давайте болезни укорениться! Лучше предупредить, чем лечить! Поначалу отлежитесь спокойненько, потом месячишка на три в горы, а потом, друг мой, только учеба, и ничего больше, пока не получите диплом. Ну а затем, разумеется, вернетесь к нам!

Врач, как верный сообщник, высказал предположение о пагубном влиянии венского климата и посоветовал больному продолжить учебу в другом месте, например в Граце.

— А еще лучше, в Цюрихе, — подхватил шеф, памятуя, что после электрификации железной дороги сообщение между Грацем и Веной значительно ускорилось.

Его рукопожатие было по меньшей мере таким же мягким, как и тогда, в министерстве. Затем он не спеша удалился, и вся его фигура, с головы до пят, излучала самодовольство: отлично сработано, Ремигиус Хлоупка!

Но… хвали день по вечеру (если уж еще раз цитировать начальника отдела). Не прошло недели, как он сам оказался на грани нервного расстройства, и не из-за шляпок или Караяна, а просто потому, что весь его привычный жизненный уклад явно нарушился. Домашние обузы, и прежде изрядно надоевшие, теперь, навалившись на него одного, сделались почти невыносимыми. Вдобавок он перестал успевать с делами: журнал выходил с трехнедельным опозданием, срочные письма лежали без ответа, возникли неприятности с финансовым управлением; то в Лугано, то в Мюнхене, Братиславе или Кицбюэле забывали заказать номера в гостинице, члены Общества иностранного туризма получили приглашение на ежегодное общее собрание на день позже открытия, министр затребовал какую-то бумагу, а он не мог ее найти; в игрушечной железной дороге, с которой он пытался отвести душу, забарахлило центральное реле, а обнаружить дефект ему никак не удавалось; ни грудасто-задастые, ни капуста, ни клецки, ни пиво не смогли улучшить его мрачного настроения. Дошло до того, что он погасил сигару о пластинку Караяна — еще ни разу за тринадцать лет супружества он не позволил себе что-нибудь, даже отдаленно напоминающее подобный акт варварства. Его лицо, походившее прежде на цветущую розу, теперь смахивало на увядшую капусту. На одном из приемов он услышал, как кто-то тихо сказал собеседнику: «Видать, ему уже пора на пенсию». Собеседник же, грустно-грустно покачав головой, ответил: «Рановато износился».

Вот так и получилось, что тот самый преданный врач подошел к койке пациента и сказал:

— Признаться, я не очень верил в эту возможность, но, судя по вашему виду, господин Патцак, и по всем клиническим данным, вы вполне трудоспособны.

(Это соответствовало истине, только он слишком растолстел.) Сколько же было радости, когда он снова — так и хочется сказать: вступил в свои права, — когда он вернулся к исполнению своих обязанностей! Не всех разумеется: он еще нуждался в щадящем режиме, глотал попеременно карниген и либриум, сиживал рядом с шефом в сауне, вечерами совершал моцион вокруг квартала. Поначалу ему пришлось доделывать то, что накопилось в пяти или шести конторах за время его пребывания в санатории, а между делом мотаться в Лугано, Мюнхен, Кицбюэль и Братиславу. И когда он потом наведывался к чете Хлоупка, то был очень усталым и ложился на кушетку вздремнуть. Однажды ему приснилось, что под нее закатилась сигарета, он в испуге вскочил, но, оглядевшись, убедился, что ничто ему не угрожает: шеф мирно сидел в своем кресле и тщательно обрезал кончик сигары, а от столика черного дерева доносилось тихое пощелкивание карт, которые, прежде чем их положить, чуть придерживали большим и указательным пальцами. Идиллия. Тоже своего рода простая жизнь. Можно спокойно спать дальше.