А ведь ты так и не рассказал ей, что белая в коричневых подпалинах собака с визгливым лаем катилась вниз по косогору, потому что в еду ей подлили сидра, того самого сидра, что прихватили в Понт-Эбере, бутылки были заткнуты пробками, перевязаны шнурком и запечатаны светло-красным воском; народ изрядно потрудился над этим сидром, от которого пятнистый пес потом до того захмелел, что с визгливым лаем скатился вниз по луговине. И написать ты тоже не написал. А теперь в памяти скопилось еще больше такого, о чем не написано ни строчки, и такого, написать о чем никогда не хватит духу. Вот потому-то лучше уж пойти вместе с Сигрид в «Сити-бар», где мир, снаружи изодранный в клочья, с незапамятных времен густеет и вьется в конусах света от низких ламп, и там, в «Сити-баре», ты расскажешь ей обо всем.

Значит, расскажешь.

Но… расскажешь или все-таки напишешь?

Некоторое время они стояли в нерешительности, оглядывая довольно просторный зал «Ханхофа», что в Мюнхене на Леопольдштрассе, потом подошли к моему столику у окна и спросили разрешения сесть рядом. Я как раз жевал кусок мяса, поэтому только молча кивнул в знак согласия и указал рукой на свободный диванчик. Мужчина поблагодарил, тоже кивком, женщина скользнула по мне изучающим взглядом. Он едва заметно и все же как-то слишком подчеркнуто посторонился, пропуская свою даму вперед, и наконец оба уселись. Им было за сорок, упитанные, со слегка одутловатыми лицами и одеты хорошо, вернее, очень тщательно, обычно так одеваются люди, делающие покупки в лучшем универсальном магазине большого города или заказывающие костюмы и платья у лучшего провинциального портного; приехали они, быть может, из Касселя, а быть может, из Зигена. По-моему, скорее даже из Зигена. И уж во всяком случае, они были из тех, кто невесть почему воображает, что в большом незнакомом городе надо вести себя иначе, чем дома, а именно изысканней и учтивей. На женщине были кое-какие украшения, и оба они чем-то напоминали детей, которых перед конфирмацией выкупали, причесали и втиснули в новые, но слишком узкие наряды. Вероятно, они долго спали и лишь недавно, перед самым обедом, привели себя в порядок: от обоих едва уловимо веяло скучным запахом ванной комнаты. Я спросил себя, женаты они или нет.

На мой взгляд, он был немного чересчур вежлив с нею для женатого человека, я имею в виду — женатого на ней; но вполне возможно, он вел себя так оттого, что они были не дома, а в чужом городе, может, в отпуске или на каком-нибудь конгрессе; или просто оттого, что он был сравнительно мал ростом, во всяком случае не выше ее, а малорослые мужчины не то чтобы вежливее высоких, но оставляют такое впечатление, поскольку им приходится смотреть снизу вверх, тогда как высокие могут спокойно глядеть сверху вниз. В пользу того, что они состоят в браке, причем друг с другом, говорила их одежда: отнюдь не одинаковая, но какая-то очень сходная покроем, материалом, качеством и выработкой ткани — бюргерски солидная, сшитая по моде прошлого или позапрошлого года. Дальше я спросил себя, какая у них может быть машина, и решил, что модель наверняка довольно новая, только не «мерседес» и не «фольксваген», а, по всей вероятности, «опель-рекорд».

Тем временем подошла официантка, и мужчина сделал заказ (очевидно, между собой они договорились заранее): две порции супа с кровяной колбасой; в любом «Ханхофе» это фирменное блюдо, но подают его только по определенным дням. Я не любитель этого супа, уже само название мне не по душе; однако некоторые люди прямо помешаны на нем и целую неделю с радостью предвкушают день, когда он появится в меню. Так вот, официантка очень скоро вернулась с двумя тарелками. Мужчина взял ложку и, искоса поглядывая на женщину, дождался, пока она приступит к еде; оба разом поднесли ложки ко рту. Потом мужчина снова зачерпнул из тарелки и хотел было есть дальше. Но, едва отведав суп, женщина вдруг замерла, держа ложку у подбородка с таким видом, точно ей надо принять омерзительное на вкус лекарство. Лицо ее походило на резинового зверька, которого сперва туго надули, а потом часть воздуха выпустили (вероятно, она лечилась от тучности), и теперь оно множеством складок съехало ко рту, словно упомянутого резинового зверька взяли и проткнули в этом месте иголкой. Потом она уронила ложку в тарелку и сказала как бы в пространство перед собой:

— С супом что-то не то.

На мужа она не смотрела, но говорила так, будто именно он вознамерился отравить ее этим варевом.

Рука мужчины, который с видимым удовольствием нес ко рту вторую ложку, остановилась на полпути; он покосился на женщину, осторожно попробовал суп и робко сказал:

— Ты так думаешь?

— Еще бы, — сказала она. — Явно что-то не то.

— Да, — согласился мужчина и отведал еще раз. — Да. Да-да. Мне тоже кажется, что с супом нынче непорядок.

— Он совершенно никуда не годится. Испорчен, — объявила она, сурово, угрожающе и требовательно.

Он опять поднес ложку к губам, с видом дегустатора подержал ее содержимое во рту, проглотил и с жаром заверил:

— Да, ты права, впрямь что-то не то.

Теперь я точно знал, что они супруги и что совсем недавно между ними произошла ссора. Все это было мне сугубо безразлично, но ведь они сидели за моим столиком, и волей-неволей я слышал, как он сказал:

— На вкус он сегодня, как… как я не знаю что.

— Попросту испорчен, вот и все.

— Да, действительно… — пробормотал мужчина. И добавил: — Такая жалость.

— Я этот суп есть не буду, — решительно сказала она.

Он бросил на нее быстрый испуганный взгляд, хотел что-то сказать, но смолчал, а это, как известно, куда глупее самых глупых слов. Она же, разумеется, упрямо стояла на своем:

— Мы должны заявить протест.

И она пододвинула к нему свою тарелку вместе с ложкой, а заодно и требование заявить протест; и он, как бильярдный шар, получивший толчок от другого шара, тоже отодвинул свою тарелку на край стола, однако по лицу его было видно, с каким огромным удовольствием он бы съел этот суп. Но женщина сказала: «Мы должны заявить протест», поэтому он сдвинул тарелку еще ближе к краю. На большее он не отважился, и тогда она велела ему позвать официантку. Он подозвал официантку и изложил свою жалобу, спокойным и в самом деле ничуть не обидным тоном, официантка тоже говорила спокойно и тихо: раз господам угодно, она, мол, принесет две другие порции. Забрав посуду, она ушла и вскоре вернулась с двумя новыми тарелками и чистыми приборами; распробовав, мужчина и женщина покончили с супом так быстро, как только возможно без ущерба для собственного достоинства; попутно они обсуждали прежний суп.

— Я сразу заметила, — сказала она, — после первой же ложки.

— Еще бы не заметить, после первой же ложки все ясно, — поддакнул он.

Наконец тарелки опустели, и они собрались расплатиться; подошла официантка, вот тут-то и выяснилось, что она включила в счет не две, а четыре порции супа. Мужчина, не говоря ни слова, хотел было выложить деньги, но вдруг почувствовал, что взгляд женщины, точно тяжелая длань, лег на бумажник, поэтому он сказал:

— Да, но суп… Мы ведь только… Те две порции мы ведь не… Они же были не того…

— Они были испорчены, — вставила женщина.

— Они были испорчены, — повторил мужчина, — поэтому мы не стали есть, а отослали их обратно.

Завязался небольшой спор, в котором женщина участвовала не словами, а только взглядом, но взгляд этот, будто когтистая лапа, держал мужчину за горло. Официантка пошла за управляющим, и женщина, воспользовавшись ее отсутствием, сказала мужу:

— Не хватало еще платить за испорченный суп. Или ты все-таки намерен платить, а?

Мужчина заверил ее, что даже не помышлял об этом, а сам не переставая вертел в руках бумажник. Но вот у стола вновь появилась официантка, и с нею управляющий — крупный статный человек лет шестидесяти, слегка волочащий при ходьбе ногу. Управляющий очень вежливо выслушал мужчину, а потом сказал: