В комнате его уюта было не больше, чем в мебелирашках домов свиданий, и он, конечно, был благодарен, когда она пригласила его перебраться к ней. Встречались они уже не первую неделю, и он не раз у нее бывал: сперва вечерами, потом как-то остался на ночь, а потом и на три — в пятницу вечером пришел и пробыл до утра понедельника, когда обоим надо было на работу, ей в закусочную, ему в мастерскую. Следующую субботу и воскресенье он снова провел у нее, и в этот раз она достала раскладушку, что пылилась в подвале вместе с тонким поролоновым матрацем с тех Пор, как ее мать разбил паралич и она перестала приезжать в гости. В понедельник она снесла раскладушку обратно в подвал. В следующую пятницу он сам притащил раскладушку наверх, а в понедельник уже и убирать не стал — набросил шерстяное одеяло, и все. Во вторник, когда он пришел снова, она раскинула перед ним несколько отрезов и спросила, какой материал ему больше нравится.

— Да вот этот, красный в горошек, — ткнул он, но она не согласилась:

— На платье он, может, и ничего, но для покрывала не годится. Да и к обоям не подходит.

Так и не найдя рисунка, который был бы им по вкусу и не портил бы комнату, они на следующий день отправились в центр, хотя оба жили на окраинах, в разных концах Вены. Она в среду кончала в два, он отпросился у своего мастера. Они обошли все магазины, были у Стафы и Герцманского, в универмаге «Квелле» и просто в лавочках, но того, что нужно, так и не подобрали. Поначалу он не представлял толком, что искать, но теперь знал: обязательно с рисунком, но никаких цветочков, и ни в коем случае не с кругами, может быть в полоску, но не очень узкую, и чтобы не красное, но и не желтое и не серое, конечно: серое, впрочем, еще куда ни шло, но тогда уж с розовым, а еще, пожалуй, зеленое с голубым сойдет, но только если голубой неядовитый. В четверг сразу после обеда он уже был в закусочной, где она работала официанткой: кажется, он нашел то, что нужно. Они поехали на другой конец города, в дешевые лавочки мелких торговцев, и там купили материал. Оттуда они сразу поехали к ней, и она, даже не сняв пальто, расстелила рулон по раскладушке — извилистые черные линии на красно-желтом поле. И хотя материал понравился ему сразу — и на витрине, и потом, когда им его запаковывали, — теперь он снова спросил:

— Ты в самом деле уверена, что он подходит?

Бросив пальто в кресло, она опустилась на колени; ножницы уже с треском шли по полотну.

— Ты как следует держишь? — И немного погодя: — Теперь другой конец. Да нет, не этот, вон тот. — И не поднимая головы: — Видишь, ко всему подходит, даже к обоям. — И потом: — Ты погляди, даже к моей Маузи! — И самая большая из кукол, которые в несметном количестве лежали, сидели, висели в ее комнате, мелькнув у нее в руках, полетела на раскладушку. — Ты ведь любишь мою Маузи?

Кукла была величиной с настоящего младенца, вся матерчатая и более плоская, чем остальные куклы, с пышными волнистыми волосами цвета соломы, выряженная в пестрое шерстяное платье, связанное из остатков разной шерсти. Даже не взглянув на куклу, он ответил:

— Еще бы.

— Конечно, как же ее не любить. — Ножницы вдруг замерли, точно вместо ткани с ходу врезались в металл. — Но не вздумай любить ее больше, чем меня! — Она все еще стояла на коленях и, поскольку он был совсем рядом, запрокинула голову. — Ты ведь не изменишь мне с ней? — И, грозя кукле пальчиком: — Смотри, Маузи, не смей с ним заигрывать!

Вместо ответа он склонился к ней и уже целовал ее волосы, утопая в их пышном беспорядке. Мягко притянув его к себе, она прошептала:

— Ладно уж, разрешаю тебе любить и Маузи тоже, она ведь похожа на меня, верно?

— По правде сказать, ты мне нравишься больше.

Так он остался у нее, в ее квартирке, которая состояла, по сути, из одной этой комнаты и крохотной кухни-прихожей. Кухня была темная, свет попадал сюда только с лестничной площадки через матовое стекло зарешеченного оконца над входной дверью, и потому здесь почти всегда горела лампочка. Зато комната, наоборот, была очень светлая: на одном из последних этажей, и соседние дома довольно далеко. Начиная с полудня, солнце щедрым потоком врывалось сюда через два окна, в этом потоке лучей можно было прямо купаться: закроешь глаза, включишь радио, но не громко, а так, чтобы слышать отдаленный гул большого города, и кажется, будто ты на пляже. Правда, еще больше комната нравилась ему вечерами, при задернутых гардинах, когда горят только две слабые лампочки — на ночном столике и на тумбочке с проигрывателем. Тогда ему чудилось, будто потолок чуть опускается и слегка колышется, как тяжелый балдахин, а все предметы вдоль стен испуганно прячутся в собственные тени. Зато вещи, выхваченные из полумрака двумя кругами света, подступали ближе, словно жались к нему. И ему было очень приятно в окружении этих вещей, он как бы брал их под свое покровительство: керамическую плошку, где хранились ее цепочки, кольца и клипсы; блеклую цветную фотографию выпускного вечера в танцевальном кружке; картонку с оберточной бумагой, то сложенной, то свернутой в трубочку, самых разных цветов и узоров; или вот эту сетку, что висит на дверной ручке, — с ней она ходит за покупками; или вон тот пожухлый цветок в вазе; давно потрескавшийся на сгибах план Вены прошлого столетия, наклеенный на дверцу шкафа, — весь в квадратах, точно кафель; или вот эту папку с кинопрограммками; и всякие другие мелочи, что выплывали из темноты в зависимости от поворота абажура; и еще, конечно, куклы, всюду куклы: в платяном шкафу и между пластинками, в буфете среди парадных чашек, на книжной полке и даже на карнизах. Ему нравилось, когда все эти вещи прямо-таки осаждали его, ластились к нему — ведь это были ее вещи, и они сближали его с ней.

В проходной комнате, которую мастер в свое время, когда он был еще учеником, предоставил ему бесплатно, он чувствовал себя потерянно и неприкаянно, хотя комната была и меньше этой. Но там было куда темней: единственное окно, заклеенное разноцветной — под витражи — бумагой, выходило на лестницу. Кровать, стол, комод и умывальник — вот и вся обстановка. И голые стены, на которых взгляду не за что уцепиться. Здесь же чуть не до потолка, куда ни глянь — полным-полно всяких вещиц и безделушек, и среди них он чувствовал себя укрытым и защищенным со всех сторон, точно в коробочке с ватой или в шкатулке для драгоценностей.

Так что он не ведал, что творил, когда однажды вечером, сам не зная зачем, раздвинул портьеры и, облокотясь на подоконник, высунулся из окна. Возможно, сам того не сознавая, он хотел перехитрить ожидание, надеялся увидеть, как она подходит к дому, хотя утром она ясно сказала: «Сегодня у нас банкет, только-только на последний трамвай успею».

Улица была пустынна, ни один каблучок не выстукивал по брусчатке. Слева, в узком проеме между двумя рядами домов, по перекрестку прогремел трамвай, но он не успел заметить, сошел кто-нибудь или нет; грохот и перестук колес еще долго стихали вдали. Он взглянул направо, где обычно светилась вывеска кафе, но сейчас там было темно, видимо выходной. Опять посмотрел налево, окидывая взглядом всю улицу, — снова ничего, ни звука. Взгляд его бездумно уставился в пустоту, куда-то поверх теплиц садового хозяйства напротив — в черных скатах стеклянных крыш слабо мерцал свет уличного фонаря, — как вдруг в этой пустоте, на темном фасаде дома вспыхнул яркий желтый прямоугольник, и в прямоугольнике этом что-то двигалось. Трамваи в эту пору ходят через двадцать минут. Он решил дождаться следующего.

Женщина в окне через голову стягивала свитер; на мгновение голова застряла в воротнике, но вот она рывком высвободилась; непроизвольным движением пригладила волосы. Потом одна рука опустилась на талию и, расстегнув пуговицу или крючок, плавно двинулась еще ниже, видимо расстегивая молнию. С сортировочной станции донесся свисток тепловоза и вслед за ним, сразу, — металлический лязг вагонных буферов. Сортировочную было слышно только при южном ветре. Женщина в окне, качнув бедрами, стряхнула с себя юбку и перешагнула через нее — словно из воды вышла. Потом она нагнулась, выпрямилась снова, вдруг исчезла — и появилась опять, что-то держа на вытянутой руке, чулок наверно — она поднесла его к лампе и теперь рассматривала на свету. Она все время двигалась, то и дело исчезая из окна, как с экрана, но всякий раз ненадолго. Потом взметнулась комбинация и упала куда-то, то ли на кровать, то ли на стул, а может, и на пол. А потом — в тот момент, когда она медленно, почти лениво потянулась рукой за спину, к лопаткам, и одновременно отступила в глубь четырехугольника, — свет погас.