Официант поставил на столик два небольших подноса с напитками. Когда он отошел, она сказала:

— Да, нам правда незачем волноваться.

— Ясное дело, незачем. Особенно тебе, в твоем положении.

Она потянула через соломинку лимонад, глядя, как опускается уровень жидкости в бокале.

— Знаешь, — проговорила она, — я совершенно не представляю, как ты это сделал. Неужели совсем не боялся? И даже сердце не билось?

— Нет, ну разве что самую малость.

— Правда нет?

— Правда. Только скучно было целый день там торчать. Я туда ночью пошел, весь день работал, а следующей ночью вернулся. С таким сейфом знаешь сколько работы? Но тут мне специальность здорово помогла. К нам в фирму тоже как-то раз сейф привезли: ключ потеряли, ну и, понятно, к нам. Вот тогда я и разобрался, что к чему.

— Видишь, как хорошо, что ты не столяр или там парикмахер какой-нибудь. Знаешь, если б ты был парикмахером, ты бы мне вообще, наверно, не нравился. То есть, может, и нравился бы, но не так.

Он отхлебнул пива.

— Одно было противно: что целый день в перчатках.

— Это из-за этих, из-за отпечатков?

— Ага.

— И сердце правда не билось?

— Правда нет.

— У тебя оно что, вообще никогда не стучит?

— Редко.

— А когда стучит?

— Я ж говорю, редко. Но вот когда мы у того доктора были — тогда стучало. В трамвае еще не очень, но когда по лестнице шли, уже тарахтело вовсю. Ну а когда я в приемной остался, совсем худо было. Кругом никого, тихо, как в морге. Я ведь думал, что он сразу все сделает. — Он допил пиво и сказал: — Хорошо, что у нас не оказалось тогда этой тыщи шиллингов.

Она снова потянула лимонад через соломинку и, не отрывая глаз от бокала и не выпуская соломинку изо рта, сказала:

— Но теперь у нас есть деньги.

Он тоже отвел глаза.

— Ты бы поела, а? Пирожного хочешь?

— Не знаю. Может, мне нельзя пирожное.

— Тогда, может, чего-нибудь кисленького?

— Да нет вроде.

— А сосиску с горчицей?

— Знаешь, я бы съела кусочек торта.

Он подозвал официанта и заказал порцию торта.

— Если можно, лимонного, — добавила она.

Тревожно всматриваясь в ее лицо, он думал: «И чего это она кислого не хочет? В ее положении всех на кислое тянет». Немного погодя он сказал:

— Теперь об этом и думать нечего. Вопроса нет.

Она подняла на него глаза и робко улыбнулась:

— Странно. А ведь сперва мы совсем не хотели.

В кафе появился старичок, он продавал газеты.

На шляпе и на плечах у него налип снег, который здесь, в тепле, быстро таял. Когда он подошел к их столику, мужчина купил у него газету. Сдачу брать не стал. Старичок поблагодарил и шмыгнул к следующему столику. Негромко, но укоризненно она заметила:

— Здесь же и так полно газет.

— В трамвае будет что почитать, — объяснил он.

Она сказала:

— Знаешь, эти деньги — их надо экономить.

— А мы и будем экономить. Но скупердяйничать не станем.

— Нет, скупердяйничать мы не станем, но экономить надо.

— Ладно, — согласился он, — как-нибудь разберемся.

Когда официант принес торт, он заказал коньяк.

— Маленькую рюмку или большую? — спросил официант.

Подумав немного, он сказал:

— Маленькую, — и, поглядев на спутницу, увидел, что той приятно. — А если за мной придут, скажешь, что ничего не знала. Обещай мне.

Она испуганно вскинула глаза.

— Но мы же договорились: нам незачем волноваться.

— Конечно, незачем, — успокоил он. — Это я так, на всякий случай.

— Нет уж, — твердо сказала она. — Волноваться действительно незачем. И я правда не думаю, что мы об этом пожалеем.

— Не пожалеем, — согласился он. — Ведь теперь нам обоим здорово этого хочется.

Она собралась еще что-то сказать, он видел это по губам, но тут официант принес коньяк, и она промолчала. Только когда официант удалился, она договорила. И сказала вот что:

— Знаешь, я держу торт во рту, а он так и тает, медленно-медленно.

Он засмеялся:

— И я тоже коньяк не сразу глотаю, он так всего вкуснее.

— Ой, вот здорово, — засмеялась она в ответ. — Разные вещи, а удовольствие одинаковое.

Она доела торт, запивая его время от времени лимонадом. Когда бокал опустел, послышалось тихое бульканье.

— Все-таки это замечательно — пить через соломинку, — вздохнула она.

Он подозвал официанта и расплатился, оставив на подносе немного мелочи.

— Знаешь, — сказал он, вставая, — когда есть деньги, сразу чувствуешь себя человеком. В этом все дело.

В гардеробе они оделись и вышли на улицу. Снегопад тем временем поутих.

Вчера у нас опять был журфикс. Всякий прием гостей среди дня жена называет «журфиксом», хотя это неправильно. «Жур», не спорю, действительно означает по-французски «день», но «фикс», не забудем, означает «твердый», «зафиксированный». Иными словами, имеется в виду какой-то определенный день, в который устраиваются приемы, допустим, каждый четверг или еще лучше — первый вторник каждого месяца. (Вечерние приемы жена называет «суаре», и тут возразить нечего, да и упоминаю я об этом только объективности ради.) Вчера — это была суббота — она, значит, снова устроила журфикс, и у нас собрались, помимо одной дамы из клуба любителей книги и госпожи Торби, все друзья моей жены: господин Торби, само собой, а также все, кто сейчас у нее в фаворе: Макс Кнолль, Вилли Костранек, Макс Гаттербауэр, Франц Юккель, ну и, разумеется, гвоздь ее программы писатель Петер Зигль. Я так до сих пор и не знаю, что этот господин Зигль написал, да и жена, сколько я ни добивался, ничего толком на этот счет сообщить не может. Знаю только, что он целыми днями просиживает в кафе, дожидаясь кого-нибудь, кто сыграет с ним в шахматы (а заодно, если повезет, оплатит за него глазунью из двух яиц или сосиски). Вчера он явился к нам в черной рубашке, как в свое время фашисты, и, когда об этом зашел разговор, изрек следующее:

— Надо быть полным идиотом, чтобы ходить в светлой рубашке. Сколько такую рубашку можно носить? От силы пять дней! — Сам я, прошу заметить, меняю сорочки каждый день, считая это своим долгом хотя бы перед клиентами, не говоря уж о себе. — А черную рубашку можно носить практически сколько угодно. Так что я теперь обхожусь двумя рубашками — одна на мне, другая в прачечной.

При этом он все время без стеснения чесался: то под мышками, то колено потрет, то в затылке поскребет, а то и живот начнет оглаживать. Я еще подумал: «Если бы я — а сам я, забыл сказать, торговый представитель, — если бы я вздумал вытворять такое перед клиентами, вот был бы скандал!» А однажды, тоже в нашем доме, он вдруг снял ботинок, стянул носок и давай ковырять перочинным ножом свой большой палец. Ковыряет и бормочет:

— Что-то застряло.

Я хотел сказать: «Да грязь, наверно», — но промолчал. А вечером говорю Гит — так зовут мою жену; точнее сказать, ее зовут Бригитта, но она считает, что Гит — более современно и «стильно», — так вот, я говорю Гит, намекая на этот случай, что, мол, не слишком это красиво, стягивать перед дамой ботинок, а потом еще и носок и орудовать со своим пальцем. А она посмотрела на меня этак снисходительно и говорит:

— Много ты понимаешь, он же художник.

Словом, когда к нам приходит господин Зигль, я готов ко всему и ничему не удивляюсь. Но вчера он более или менее держался в рамках приличий.

Зато вновь отличился господин Кнолль. Господин Кнолль вдовец примерно лет пятидесяти пяти и почему-то считает, что разница в возрасте дает ему право обходиться с моей женой «по-отечески», то есть попросту фамильярно. До недавних пор он работал управляющим в поместье, но из-за какой-то болезни раньше срока вышел на пенсию. Жена называет его «Ноликом», и то, что он ей это позволяет, достаточно красноречиво характеризует этого субъекта, тем более что прозвище вполне соответствует его внешности. Кнолль помешан на биологии, особенно на проблемах племенного осеменения или как там это называется, когда бык покрывает корову. Об этом он готов рассказывать часами, с предельной обстоятельностью и в буквальном смысле с пеной у рта, хотя — у меня такое впечатление — рассказы его никому не интересны. Дело в том, что в нашем кругу никто специально сельским хозяйством не занимается, а жене все, что связано с сельским хозяйством, просто противно, она этого на дух не переносит (за исключением самого Нолика, конечно, но он уже на пенсии).