— …Парень сообщил, что в «Рондо» он забрел случайно, надумал поиграть, и в ту секунду, когда нагнулся над столом, возле его уха просвистела пуля; от ужаса его чуть не вырвало, и он бросился в туалет, но там вдруг испугался, что его могут в чем-нибудь заподозрить и обвинить, и решил удрать через двор. На вопрос, где он был до этого, парень ответил, что гулял. Однако его костюм был сухой и пахло от него не сыростью, а табачным дымом. Тогда мы сказали ему напрямик, что он не гулял, а сидел в «Пигаль» — это ближайшее кафе, за углом, где обычно околачиваются люди его круга, — и парень не стал вилять. Далее его спросили, с кем он там повздорил, он ответил, что ни с кем не ругался. Но мы заранее послали в «Пигаль» кое-кого, и, хотя публика в подобных заведениях, как водится, принципиально ничего не видит и не слышит, нам кое-что удалось выведать, и молодому сутенеру пришлось сознаться, что пристал к нему какой-то незнакомец, а он во избежание скандала покинул «Пигаль» и перебрался в «Рондо». Мы потолковали с парнем еще немного, и «незнакомец» стал неким Джонни, а потом из Джонни превратился в Иоганна Палля, сутенера, который однажды уже сидел за покушение на убийство, второй раз — за убийство в драке и неоднократно — за нанесение телесных повреждений, — в общем, ужасно вспыльчивый тип. Таким образом, дело выяснилось: сведение счетов между сутенерами, и больше ничего…

Полчаса она лежала, пытаясь думать о чем-либо другом, но в голову ничего не шло, кроме одного: муж не остался с ней, а ушел, ушел к той, другой, и что она в конце концов точно так же свободна, как и он, и что она слишком долго не решалась заявить ему об этом, и что теперь больше ничуть не обязана лежать тут в одиночестве, бессмысленно созерцая переливы световой рекламы, в то время как он с той… Она решительно встала под душ и скоро уже шла по дороге к вокзалу — привокзальный квартал ведь самое подходящее место для этого… Мужчина был довольно молод, очень высок и немного полноват, у него был крошечный подбородок, запрятанный между толстыми, чуть обвислыми щеками, — это она еще успела заметить, а потом ей было противно, ужасно противно, но она переборола себя и даже взяла деньги. Когда она вернулась в гостиницу, ключ от ее номера по-прежнему висел на доске среди множества пустых крючочков, и, увидев этот одинокий ключ, она в первую минуту была весьма разочарована тем, что муж не стал ее дожидаться, но тут же почувствовала себя вдвойне и окончательно уверенной в том, что поступила правильно. В номере ее мысли вернулись к полноватому молодому человеку, и она сердилась на себя за то, что ей было противно. Как раз тут в дверь постучали, это были инспектор полиции с администратором гостиницы.

— Через час мы его взяли, — сказал в заключение инспектор. — Нашли и пистолет, и все стало ясно. Пуля, предназначенная молодому сутенеру, попала в вашего мужа, прямо в затылок. Он упал без сознания, а через две-три минуты, когда мы прибыли в «Рондо», уже скончался. — И, словно только сейчас опомнившись, что все это он рассказывает вдове убитого, инспектор повертел в руках фуражку и добавил изменившимся, чуть ли не домашним голосом: — По крайней мере он не мучился.

Администратор согласно кивнул, как бы говоря: «Кто знает, что бы ему пришлось пережить!» Она снова увидела своего мужа, как он на спине залезал под приподнятый домкратом передок машины, закрепляя буксировочный трос, и теперь вдруг вспомнила, о чем они спорили и что прав был муж, а не она. В этот момент администратор поднес ей ко рту рюмку с коньяком, ибо ее лицо стало похоже на скомканную серую тряпку. Однако голос ее прозвучал резко и холодно, будто из этой тряпки сверкнул острый обнаженный клинок, когда она сказала:

— Он мне изменял.

Не знай инспектор, что Иоганн Палль полностью изобличен в убийстве, он поставил бы сто против одного, что своего мужа убила она сама.

Когда он подъехал к «Лесному кафе», ее машина уже была здесь. С некоторым смущением он взглянул на часы: нет, он точен. Поставив свою машину подальше от ее, он еще раз удостоверился, запер ли дверцы, и вошел в кафе. День был рабочий, девять утра — в кафе ни души. В большом зале, так называемом «салоне», куда вход прямо с улицы, расставлены круглые непрочные столики из пластмассы с жестью, на одном сложены стопкой дюжины две свежих скатертей, все окна открыты настежь, по полу, выстланному светло-серой и синей плиткой, кольцами вьется черный шнур пылесоса. За полуоткрытой дверью виден меньший зал, обшитая панелями «каморка», где пока даже не раздвинули гардины в окнах и грубые деревянные столы были погружены в прокуренный сумрак минувшей ночи. Тем не менее он заглянул туда, но там было пусто. Тогда он вышел на террасу — и чуть не присвистнул от нахлынувшей радости.

Она сидела спиной к зданию, у самого парапета над лесным ручейком, который с тихим журчанием пробирался по усыпанной бурой хвоей земле. Ручеек был неглубокий, но в тени елей и пихт вода казалась густой, тяжелой и дна видно не было.

Он склонился к ней, но, к его недоумению, она тотчас же отстранилась, протянув ему лишь руку, хотя он полагал, что их никто не видит.

Приложившись к ее руке, он с грохотом подтащил по гравийному полу свободный стул, уселся и заговорил о неожиданной радости, которую она доставила ему тем, что нашла для него время; он не успел договорить, так как подошла официантка, чтобы принять заказ. Когда они снова остались вдвоем и он хотел было закончить прерванную фразу, она, уставясь неподвижным взглядом на лес, сухо сказала:

— Красиво же ты вчера поступил, очень красиво!

Она проговорила это, не разжимая рта, только губы стали почти белыми, но он четко расслышал каждый слог, и теперь сказанная ею фраза встала между ними незримо, но осязаемо, как стеклянная перегородка. От ручейка и деревьев повеяло влажной прохладой, которая, казалось, на миг покрыла ледяной корочкой парапет и крышку столика; донесшиеся из окна кухни несколько тактов польки прозвучали как-то странно, словно гром посреди зимы. Он сделал над собой усилие, пытаясь вспомнить, что же вчера произошло.

Часов в пять он пошел к Вилли Чапеку, владельцу гастрономической лавки, который в задней комнатушке, тесной и сумрачной, не только сам любил поесть и выпить, но и пускал за плату потрапезничать некоторых своих постоянных покупателей. Тут собирались преимущественно люди интеллигентные: коммерсанты, а также актеры и литераторы, почти исключительно мужчины от сорока до пятидесяти лет. Пили датское пиво, бургундское, иногда шампанское, ели паштеты, ручьевую форель и икру, но порой перебивались соленым печеньем, а то и бутербродами с ветчиной, которые приносили из ближайшей закусочной. Один раскошеливался на бутылку вина, другой на банку форели, третий на шампанское, а четвертый вообще ничего не платил — не мелочились, Вилли тоже, он не раз добровольно выставлял бутылку.

Разговоры велись о какой-нибудь книжной новинке, о том, как трудно вступить в «Географическое общество», инженер-мелиоратор рассказывал об осушении верхового болота, а юрист, пользовавшийся славой волшебника, демонстрировал один из своих фокусов и с извиняющейся улыбкой целовал ручку даме, которая вытащила карту или сняла колоду. Заходили сюда также для деловых переговоров; госпожа Экслер, владелица салона музыкальных записей «Экслер-рекордс», заседала там, к примеру, чуть ли не ежедневно. Вчера она тоже пришла, с двумя телевизионщиками, которых он видел впервые; напротив них сидели молодой человек и девушка, всецело занятые собой: они смотрели то на рюмки, то друг на друга. Потом явился фокусник, выпил пива, съел бутерброд с ветчиной, который принес в портфеле, и стал читать газету, кем-то оставленную на столе. Затем пришел доктор Фрич, ее муж. С ней поздоровавшись, он небрежно приложился к ее руке, и оба завели беседу на светские темы, в которых уже имели кое-какой опыт. Он точно вспомнил: она спросила, был ли он этим летом в Зальцбурге, посудачили о тамошних отелях и ресторанах, решив, что ездить в Зальцбург больше нет смысла, с тех пор как закрылся «Ешь-ешь-ешь», где рыба была такой свежей, словно ее только что выудили из реки, а бутылка «бароло» стоила шесть шиллингов, лучшее в мире «бароло» — всего шесть шиллингов… ну и тому подобное. Он точно помнил, что тут ничего такого быть не могло.