Она как ни в чем не бывало смотрела на него, улыбаясь одними губами, и не двигалась. На ней была простая суконная юбка и подчеркивающий ее фигуру тонкий коричневый свитер. Томаш сделал несколько шагов в сторону лестницы и, перешагнув разом пару ступенек, пошел было Божене навстречу. Но она тоже пошла вниз по этой узкой, неудобной лестнице, и Томаш, от неожиданности чуть не упав, испуганно попятился.

Спокойно спустившись, Божена приветливо подала ему руку, а затем, садясь в то кресло, из которого он недавно поднялся, вопросительно взглянула на него, по‑прежнему не говоря ни слова.

— Я приехал еще вчера, — сказал он как можно спокойнее.

— А я уже решила, что ты не приедешь вовсе.

— Но ты ведь могла узнать вчера у портье?

— Я вернулась почти утром, очень устала… Но, как ты видишь, вместо того, чтобы сладко спать, проснулась именно затем, чтобы узнать что‑нибудь о тебе.

Она была прекрасна и в высшей степени соблазнительна в этой неброской одежде. Томаш никогда не мог сказать, что ей больше к лицу — новомодные изыски, которые она, не стесняясь, носила с достоинством и удовольствием, или совсем простые, будто случайно подобранные вещи. Он смотрел на ее точеное открытое лицо и думал о том, как много бы сейчас отдал, чтобы оказаться дома вдвоем с ней, своей Боженой, прирученной и такой податливой, когда он, целуя ее во всегда чуть прохладные губы, увлекал за собой в постель — утром, вечером, иногда днем — никогда не получая отказа. Он забыл, что это было уже так давно, что после остывающей близости с женой у него была Никола, а Божена казалась ему тогда лишь досадной помехой, мешающей встречам с его новой возлюбленной. Но даже тогда где‑то в глубине души Томаш знал, что Никола рано или поздно исчезнет из его сердца, и он вновь вспомнит о Божене, которая — он почему‑то был уверен в этом — никуда от него не денется.

Однако сейчас они были не дома, и Томаш даже не знал, в каком номере остановилась Божена, и вообще — как она провела эту ночь, да и весь предыдущий месяц. И он не знал, как вести себя дальше, ожидая от нее подсказки. Он чувствовал, что Божена внутренне абсолютно спокойна, словно между ними нет и не было никакого недоразумения. Или как если бы она уже давно все про себя решила. Но что она решила, что она чувствует сейчас по отношению к нему — этого Томаш понять не мог.

Пока он растерянно смотрел на свою непредсказуемую жену, Божена, невозмутимо улыбаясь, предложила перейти в бар, расположенный сразу за холлом.

— Может быть, лучше поднимемся в номер? — Томаш предложил это, ни на что не надеясь, лишь бы поддержать как‑нибудь этот необычайно холодный утренний разговор.

Но Божена как‑то невзначай отказалась, и они пошли в бар: Божена впереди, а Томаш, неловко переступая и не зная, с какой стороны зайти, — чуть поодаль. Наконец он обогнал ее и с нелепым поклоном резко распахнул дверь, чуть не задев ею плечо Божены.

Они вместе подошли к стойке, и Божена, вопросительно глядя на Томаша, предложила взять свежей спаржи и сухого мартини — ну, например, «Монтгомери». Томашу было все равно, и они, не сговариваясь, пошли в сторону дальнего столика, притаившегося в самом углу. Проходя по пустынному с утра барному залу, Томаш взглянул на окна и стеклянную дверь, ведущую на канал. Он увидел высокий полосатый столб, к которому причаливают гондолы, и отсвет утреннего зимнего солнца на беспокойной от ветра воде.

Официант с усталым утренним лицом не заставил себя ждать. Божена и Томаш одновременно взяли в руки бокалы и молча, скорее по привычке, чокнулись. Мартини был холодным, как лед, настоящий «Монтгомери», и Томаш почувствовал, как веселый ледяной жар обжег ему грудь. Но сейчас он не знал, что делать с этим весельем, и поэтому уткнулся в тарелку, сосредоточенно разглядывая чуть желтоватую спаржу. У нее был какой‑то странноватый, незнакомый ему привкус. Словно прочитав на его задумчивой физиономии эти гастрономические сомнения, Божена сказала:

— Это спаржа с шафраном. В Италии любят играть с приправами.

Она спокойно глотнула еще мартини и снова невзначай добавила:

— А тебе передали вчера костюм?

Томаш, который собирался отчитать Божену за вчерашние розыгрыши и череду странных записок на листках из ее блокнота, сейчас словно оцепенел от присутствия той, которую так долго жаждал увидеть, и односложно ответил:

— Да.

Официант, уже успевший натянуть на свое невыспавшееся лицо дежурную улыбку, принес заказанный Томашем кофе.

Томаш, беспокойно засуетившись, взялся зачем‑то ему помогать и почти выхватил из рук опешившего официанта поднос с фарфоровым кофейником, отливавшим перламутром, и бальзамом — в прозрачном графине с едва заметной трещинкой на ручке. Некоторое время Томаш смотрел на эту ручку с трещинкой и чуть желтоватой от времени щербинкой, будто это могло помочь ему успокоиться и взять себя в руки. «Эти венецианцы относятся ко всему разрушающемуся и в какой‑то степени ущербному — будь то дворец или старинный графин — с особым пиететом. Почему?» — подумал он и услышал, что Божена что‑то оживленно говорит ему. Вскоре он понял, что она отчитывает его с необычайным рвением:

— …И ты вообще не был на площади в эту ночь?

— Не был.

— Потрясающе! — воскликнула Божена. — Неужели ты не понимаешь — такое бывает только раз! Первый карнавал в твоей жизни! Ты просто не понимаешь, как много потерял. Подумать только: приехать на карнавал и пропустить открытие!

Она ни слова не говорила о том, ждала ли его вчера, надеялась ли, что он приплывет к ней на разукрашенной лодке в этом нелепом костюме. И ему казалось, что Божена читает по лицу все его мысли и специально не говорит о том, что волнует его, Томаша. Это умалчивание становилось все более откровенным, и постепенно Томашу стало казаться, что он терпеливо сносит от Божены пощечину за пощечиной, не сопротивляясь ее натиску и никак не пытаясь ему противостоять.

А потом вдруг она отставила недопитый бокал, встала и стремительно удалилась — через прозрачную дверь Томаш видел, как она быстро поднялась по лестнице и скрылась за поворотом.

Это случилось так внезапно, что Томаш не успел ни встать со своего места, ни сказать ей что‑нибудь вслед. Он сидел в углу, словно придавленный к стулу своим нелепым одиночеством, и хлопал глазами, как рыба, выброшенная на сухой горячий песок.

И пока он расплачивался с официантом, не зная, сколько полагается дать на чай, и дав на двадцать процентов больше, чем это принято в Праге, пока справлялся у портье, в каком номере остановилась сеньора Америги, а потом плутал по полутемным коридорам в поисках нужного номера, не встретив ни одного коридорного, прошло не меньше четверти часа.

Дверь, в которую Томаш настойчиво постучал, была заперта, и ему никто не отозвался. Он нервно заходил по коридору, думая, что же ему делать дальше.

«Наверное, сидит там сейчас со своим кудлатым Королем Карнавала и смеется надо мной», — Томаш поморщился и постучал еще раз. И тут дверь открылась и из номера вышла аккуратная горничная в белом накрахмаленном переднике, катя за собой маленький пылесос.

Он накинулся на нее с расспросами, но та, плохо понимая по‑английски, лишь послушно кивала. Поняв наконец, чего от нее хочет этот возбужденный сеньор, от которого пахнет спиртным, она ответила, ломая английские слова на итальянский лад, что ту, о которой он спрашивает, она еще не встречала сегодня. Да, она убирала в номере примерно полчаса, но за это время сюда никто не заходил.

И горничная покатила свой пылесос по коридору, на ходу отыскивая в кармане ключи от следующего номера, чтобы, воспользовавшись отсутствием хозяев, навести там порядок.

Томаш растерянно провожал ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом коридора, а потом вернулся к себе. Но это было невыносимо — торчать в пустом номере без дела и гадать, куда исчезла Божена. Он накинул плащ и вышел из гостиницы с другой стороны.

Романтический вид узких гондол, будто созданных только для того, чтобы катать счастливых любовников, был ему сейчас невыносим, и он пересек небольшую площадь с фонтаном и пошел куда глаза глядят. Чтобы отвлечься, он принялся сосредоточенно разглядывать витрины магазинов, мимо которых шел.