Азеф был его креатурой. Так что он прекрасно знал, кто дирижирует радикальным террором, составляющим стержень маленькой ультрареволюционной партии неисправимых утопистов, безалаберных авантюристов и «сентиментального зверья» — по выражению того же Зубатова.
Еще в 1902 году Зубатов обратил внимание на выпускника Петербургской духовной академии Георгия Гапона. Как раз тогда Зубатов занимался созданием подконтрольных полиции рабочих профсоюзов. Оценив организационный талант Гапона, он предложил ему принять участие в этой работе. Гапон согласился, хоть и не сразу.
На Гапона вылито столько ушатов грязи, что до бела его, конечно, не отмоешь, да и не нужно. Но он все же был мало похож на ту безнадежно унылую и мрачную фигуру одиозного злодея, которую историки успешно внедрили в общественное сознание.
В начале своего трагического пути Гапон был подвижником-идеалистом, другом «униженных и оскорбленных». Он заботился о «сирых, больных и убогих», обо всех «нищих духом», особенно о рабочих, которым искренне хотел помочь в их существовании. Зубатов пробудил в Гапоне честолюбца и тем самым создал голема, быстро вышедшего из-под контроля.
Когда в 1903 году министр внутренних дел Плеве, не разделявший воззрений Зубатова, отправил его в отставку, Гапон воспользовался этим, чтобы освободиться из-под опеки полиции.
В феврале 1904 года тот же Плеве утвердил написанный Гапоном устав «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга» и, таким образом, поставил его во главе самого крупного профсоюза России. Вот тогда-то Гапон и почувствовал себя народным вождем. И хотя формально профсоюз концентрировался на делах просветительских, Гапон расширил сферу его деятельности, создав внутри него тайный кружок для социально-реформаторских и политических занятий.
Профсоюз рос, ширилось его влияние. К началу 1905 года он насчитывал уже свыше двадцати тысяч членов. Соответственно росли и становились все более радикальными взгляды и амбиции Гапона.
Этот нервный экспансивный человек с выразительными темными глазами был до предела заряжен энергией. Уже одна его внешность безотказно действовала на воображение: стройный, тридцатилетний священник с задумчиво-меланхоличным лицом, окаймленным темной бородкой, нравился решительно всем.
Мастером риторики он никогда не был, но умел разговаривать с рабочими, входить в их нужды. Все знали, что раньше он находился в связи с Зубатовым, но никто не ставил ему этого в вину. Слишком уж независимо Гапон держался. Он обычно концентрировал внимание на нуждах рабочих и не призывал их к сотрудничеству с властями.
Люди, хорошо его знавшие, отмечали, что он обладал редким темпераментом и фантастической верой в свое призвание. Кроме всего прочего, Гапон производил то самое магическое воздействие на толпу, природа которого по сей день остается загадкой. Ему верили слепо, без рассуждения. По одному его слову тысячи рабочих готовы были идти на смерть. И поразительно, что не только рабочие, но и видавшие виды политические эмигранты, опытные конспираторы, которых не упрекнешь в недостатке интеллекта, с легкостью попадали под его влияние. Остается добавить, что он был доверчив, хранил верность жене и не проявлял никакой жадности к деньгам. Когда они были — раздавал всем, кто просил.
Разумеется, есть и другая сторона медали.
Гапон был человеком, сжигаемым внутренней лихорадкой особого рода, визионером и фантастом во всем, даже в предательстве. По жизни он летел, как гоголевская птица-тройка. Розанов писал, что если Гапон и был негодяем — то с «огненным ликом». Идеи Зубатова, а потом Рутенберга он воспринимал чисто эклектически и разделял их только для виду. Он думал, что использует своих покровителей себе на благо, а на самом деле это они использовали его на благо себе. Он был авантюристом по натуре и азартным игроком, этот «красный поп» с горячим характером и сумбурной головой. И он проиграл все, включая жизнь, в сложной игре, где его противниками были прожженные политические шулера. А дело в том, что был у Гапона серьезный изъян, предопределивший его судьбу. Он отличался болезненным честолюбием. Его, по всей вероятности, искренняя привязанность к рабочим и забота об их благополучии не могла изменить этого факта. Ничто не могло избавить этого человека от тщеславия, ставшего его смертельно опасной болезнью.
В глубине души честолюбивые планы Гапона простирались очень далеко. Вплоть до бунта народных масс и свержения даря под его предводительством. А потом… а потом почему бы рабочим не короновать его, Гапона? Чем черт не шутит? В лихорадочном своем состоянии, близком к безумию, видел он себя основателем новой династии в России…
Журналист-просветитель и общественный деятель Владимир Поссе, хорошо знавший Гапона, записал свою беседу с ним вскоре после Кровавого воскресенья. В комментариях эта запись не нуждается:
— На что же вы рассчитывали, — спросил я, — когда девятого января вели рабочих на Дворцовую площадь к царю?
— На что? А вот на что! Если бы царь принял нашу делегацию, я упал бы перед ним на колени и убедил бы его при мне же написать указ об амнистии всех политических. Мы бы вышли с царем на балкон, я прочел бы народу указ. Общее ликование. С этого момента я — первый советник царя и фактический правитель России. Начал бы строить Царство Божье на земле…
— Ну а если бы царь не согласился?
— Согласился бы. Вы знаете, я умею передавать другим свои желания.
— Ну а все же, если бы не согласился?
— Что же? Тогда было бы то же, что и при отказе принять делегацию. Всеобщее восстание — и я во главе его.
Немного помолчав, он лукаво улыбнулся и сказал:
— Чем династия Готорпов (Романовых) лучше династии Гапонов? Готорпы — династия Гольштинская. Гапоны — хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю, а во мне течет кровь чисто мужицкая, притом хохлацкая.
Ну что ж, судьба Распутина показала, что такое завихрение в российской истории вполне могло произойти…
* * *
Если Зубатов создал Гапона, то Гапон создал Рутенберга как значимую фигуру в революционном движении. Один немыслим без другого, как голем немыслим без пражского каббалиста Махарала.
До своей дружбы с Гапоном Рутенберг был всего лишь рядовым членом эсеровской партии. Близость к «красному попу» ввела его в узкий круг ее террористического Олимпа, известного под названием БО — боевая организация.
Это была группа людей, спаянная железной дисциплиной, герметически замкнутая и абсолютно самостоятельная. Политические лидеры партии — Чернов, Гоц и другие — лишь выносили приговор какому-нибудь царскому сановнику. Все остальное было делом БО. Евно Азеф (бессменный руководитель БО) и Борис Савинков (его заместитель) сами вырабатывали план операции, сами подбирали исполнителей — потому в числе боевиков оказался, например, Иван Каляев, по кличке Поэт, друг детства Савинкова.
Никто не имел права совать нос в дела БО, не признававшей никакого контроля.
— Какой уж там контроль при такой конспирации? — изумлялся Азеф. — Мне не доверяют, что ли?
Ему еще как доверяли…
Именно эта бесконтрольность привела к тому, что во главе БО стоял провокатор, не только получавший жалованье в департаменте полиции, но и пользовавшийся партийной кассой как своим кошельком. Шестнадцать лет Евно Азеф водил за нос и царскую охранку, и революционеров.
Метод его работы был прост и эффективен.
Самые важные, с его точки зрения, теракты он ставил, как режиссер спектакли, — так, чтобы они непременно удались. Эти с дьявольской изобретательностью организованные убийства страховали его от подозрений революционеров, которые лишь смеялись, когда слышали обвинения в адрес главы БО:
— Как можно обвинять в провокации человека, который на наших глазах чуть только не собственными руками убил министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича?! — возмущался Савинков.
Другие, менее существенные покушения на слуг режима Азеф своевременно раскрывал департаменту полиции, чтобы и там не было никаких подозрений. Минус накладывался на минус и получался плюс. Не придерешься. Обе стороны ему слепо верили.
