Люди веселились и танцевали, не подозревая о том, что для многих из них этот Новый год был последним в жизни. Они с надеждой смотрели в будущее и не ведали, что их удел — пуля в затылок или медленная гибель на Колыме.

— Я хотел бы увидеть, как празднуют Новый год советские люди, — сказал вдруг Фейхтвангер. Саша кивнула, и они вышли на улицу.

Вопреки всем прогнозам, не было ни снега, ни мороза. Шел дождь. На пустых улицах завывал ветер. В больших лужах рябилась черная вода.

Александра Николаевна привела Фейхтвангера в Дом журналиста, где новогодний бал был в самом разгаре. В центре зала искрилась разноцветными огнями увенчанная красной звездой елка. Стены были увешаны лозунгами. Фейхтвангер остановился у самого большого из них.

— Что здесь написано, — спросил он.

— Сталин — надежда всего человечества, — перевела Саша.

— Что ж, может, это и правда, — пробормотал Фейхтвангер.

Саша подвела его к столу, где сидел в обществе красивой женщины широкоплечий человек с волевым лицом.

— Это Валерий Чкалов — наш знаменитый летчик, — представила его Саша.

Фейхтвангер протянул руку, которая тут же была схвачена, как тисками, могучей пятерней.

— Я читал ваши романы. В борьбе с фашизмом они значат больше, чем целые дивизии

Бас прославленного пилота легко перекрывал музыку.

— Но скажите мне, как вы там, в Германии, позволили этому сукиному сыну захватить власть? Ну ничего, пусть только он к нам сунется. Костей не соберет.

Фейхтвангер с любопытством смотрел на Чкалова, не делая никаких попыток освободить свою ладонь из его железной хватки.

Настал день, когда Александра Николаевна сказала своему подопечному, не скрывая волнения:

— Сегодня мы никуда не идем. За вами сейчас приедут. Вас ждет товарищ Сталин.

— Но вы ведь поедете со мной?

— Нет. Вашим переводчиком на встрече с вождем будет Борис Таль. Секретарь отдела печати ЦК. Товарищ надежный, проверенный. Герой Гражданской войны. Знаток немецкой культуры. Он вам понравится.

Забегая вперед, отметим, что через год «надежный, проверенный» товарищ Таль был арестован по доносу Мехлиса — и сгинул в клоаке НКВД.

Сталин принял писателя в светлом просторном кабинете, где, кроме фотографии Ленина на стене, не было никаких украшений. Письменный стол, заваленный бумагами и папками, два телефона.

Гостя почему-то поразило, что Сталин оказался одного с ним роста. Глаза у него были небольшие, пронзительные, с рыжеватыми зрачками. У Фейхтвангера возникло чувство, что он уже где-то видел эти глаза, но никак не мог вспомнить где.

Потом вспомнил — в зоопарке, куда его водил в детстве отец, у рыси.

Алмазная твердость сочеталась в кремлевском хозяине с вкрадчивой, почти женской обходительностью. Это тоже не укрылось от проницательности гостя.

Вождь сделал несколько мягких шагов навстречу писателю, крепко пожал ему руку. Сказал с легкой улыбкой, которая ему очень шла:

— Я один из ваших читателей. Хотели вы того или не хотели, но ваши произведения дают толчок революционному развитию Германии. Такова сила художественной правды.

Начался неторопливый обстоятельный разговор, продолжавшийся три часа.

Таль, поглаживая свою ассирийскую бородку, виртуозно переводил, и хозяин с гостем почти не ощущали языкового барьера.

Фейхтвангер был покорен, очарован. Никто еще не говорил с ним с такой доброжелательной теплотой, с такой обезоруживающей откровенностью.

Он опасался, что беседа будет трафаретной, похожей на агитационный плакат. Вначале так оно и было. Сталин говорил шаблонно, фразами из партийного лексикона. Но только до тех пор, пока обостренным своим чутьем не почувствовал, что совсем иного ожидает собеседник. И тогда он, отбросив штампы, заговорил по-человечески доверительно и просто.

— Могу ли я быть с вами откровенным? — спросил Фейхтвангер.

— Вы можете спрашивать о чем угодно.

— Я понимаю, что советские люди вас искренне любят и уважают. И все же часто их любовь к вам проявляется в уродливых формах, граничащих с идолопоклонством. Вам это не в тягость?

— Я много раз пытался прекратить это, но что я могу сделать? — с комическим отчаянием развел руками Сталин. — Не наказывать же рабочих и крестьян за то, что они так наивно выражают радость по поводу своей зажиточной и счастливой жизни. Я ведь только символ. Не Сталина они прославляют. Что Сталин? Сталин — это не важно. Подумаешь, человек с усами. Наши победы они прославляют. Грандиозные победы. Нету больше помещиков. Нету капиталистов. Кому принадлежит страна с ее неисчислимыми богатствами? — Сталин назидательно поднял трубку: — Народу принадлежит. Вот народ и приходит в телячий восторг. Ну ничего. У нас трудящиеся на рабфаках учатся. Вот когда они повысят свой культурный уровень — тогда и исчезнут портреты человека с усами.

Сталин нажал кнопку и сказал возникшему секретарю:

— Товарищ Поскребышев, принесите, пожалуйста, нам с товарищем писателем чаю.

У Фейхтвангера потеплело на душе оттого, что вождь назвал его товарищем.

— Знаете, — сказал он, меняя тему, — западному человеку не легко понять то, что у вас происходит. Сегодня, например, меня везли в Кремль мимо площади, где стоял храм Христа Спасителя. Теперь на этом месте зияет дыра, как отверстая рана. Правильно ли вы поступаете, лишая народ веры? Народная мудрость гласит, что один человек еще может пройти по тонкому льду атеизма, а целый народ обязательно провалится.

Сталин сказал с глуховатым смешком:

— Хороший афоризм. Но не такие уж мы атеисты. В Советском Союзе сейчас совсем другая вера. Иная, если можно так выразиться, религия. Храм Христа возвышался в самом центре Москвы уродливым наростом, напоминая о старом мире, который мы уничтожили. На этом месте мы воздвигнем храм новой веры, и он будет настолько же лучше старого, насколько социализм лучше капитализма.

Сталин раскурил трубку и неслышно прошелся по кабинету.

— Вы, наверно, хотите выпросить у меня голову Радека, — сказал он вдруг, резко повернувшись к Фейхтвангеру. — Я слышал, что вы его высоко цените. Но я ведь не самодержец. Не могу ни казнить, ни миловать. У нас суд все решает.

Фейхтвангер обрадовался, что вождь сам заговорил на интересующую его тему.

— Дело не в Радеке, — произнес он, — а в том, что на Западе многие считают ваши политические процессы сфабрикованными. Почему у вас все подсудимые единодушно признают свою вину и сами требуют для себя смертной казни? Разве это нормально?

— Почему признают? Почему требуют казни? — переспросил вождь. — А почему совершивший предательство Иуда повесился?

— Ну, Иуда это легенда.

— Это не просто легенда, — поднял Сталин вверх палец. — В эту легенду еврейский народ вложил свою великую народную мудрость. Троцкисты — это разновидность предателей святого дела. Некоторые люди не верят, что Зиновьев и Каменев сотрудничали с агентами гестапо. А их сторонников арестовывают вместе с этими агентами. Это факт. Вы еще узнаете о том, что Троцкий заключил союз с Гессом, чтобы взрывать наши мосты и поезда, когда Гитлер пойдет на нас войной. Если хотите, вам доставят документальные подтверждения этого.

Сталин помолчал, раскурил погасшую трубку и сказал, положив ладонь на какую-то папку:

— Да что там наши предатели. Вот здесь у меня документы о том, что лидеры сионистов заключили соглашение с нацистами. Чтобы заполучить в Палестину богатых немецких евреев и их денежки, сорвали международный бойкот нацистской Германии. Политическая слепота. Вы, евреи, еще убедитесь, на что способен Гитлер.

Фейхтвангер вспомнил Арлозорова и смешался. Торопливо сказал:

— Ну конечно, я все понимаю. Но мне хотелось бы присутствовать на процессе над Пятаковым, Радеком и другими.

— Милости просим, — благодушно усмехнулся Сталин. — Как у нас говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вы можете находиться в зале суда, пока у вас хватит терпения и выдержки.