И под турецким, и под британским владычеством евреям разрешалось молиться у Стены Плача, но доступ к ней был строго ограничен. В этом месте даже незначительное нарушение статус-кво считалось недопустимым.

Глядя вниз на молящихся евреев, губернатор обратил внимание на какой-то предмет, сделанный из деревянных планок и куска ткани.

— Что это за штуковина, похожая на домашнюю ширму? — спросил Кит-Роуч.

— Это и есть ширма, — пожал плечами Дуглас Дафф. — Евреи ее ставят, чтобы отделить мужчин от женщин, когда молятся в этом месте.

— Была ли она здесь раньше?

— Не помню, не обращал внимания.

— Это нарушение статус-кво, — решил губернатор.

И обратился к нескольким шейхам мечети Омара, вошедшим в помещение, чтобы поприветствовать высокого гостя:

— А вы видели раньше этот предмет?

Они, разумеется, его видели, и неоднократно, но, радуясь возможности насолить евреям, хитрые старцы изобразили на своих физиономиях благородное негодование.

— Распорядитесь, чтобы это завтра же убрали, — повернулся губернатор к своему начальнику полиции

— Но завтра Йом-Кипур, главный еврейский праздник, — заметил Дуглас Дафф.

— Ну и что? — пожал плечами губернатор. — Какое это имеет отношение к отданному мной приказу?

На следующий день, в Йом-Кипур, Дафф с отрядом полицейских убрал эту злосчастную ширму, что было явным надругательством над религиозными чувствами молящихся людей. Несколько из них в отчаянии бросились на полицейских — и были избиты.

Эта акция вызвала гневный протест евреев и ликование арабов.

«Допустим, что еврейские обвинения в адрес англичан справедливы, — рассуждали они. — Не означает ли это, что англичане на нашей стороне? Тогда почему же мы медлим?»

Тут-то и появился на сцене режиссер кровавой драмы, муфтий Иерусалима Хадж Амин аль-Хусейн, развернувший после инцидента у Стены Плача яростную антиеврейскую кампанию.

Этот честолюбивый и умный человек не менее опасен, чем Гитлер, рвущийся к власти в Германии. Он совсем не похож на опереточного злодея, воплощающего в себе все мыслимые пороки и лишенного даже самой маленькой, самой ничтожной добродетели.

Блистательно владеющий шпагой тонкой диалектики, он в припадке свирепой одержимости хватает любое оружие, которое только подвернется под руку, лишь бы истребить врага. «Ради дела Аллаха нечего бояться ни клеветы, ни крепкой лжи», — заявил он в одной из своих проповедей.

Нет в нем ни капли благородства, ни тени сострадания. Под легким налетом цивилизованности скрывается коварный и хитрый восточный дикарь.

Мне не раз доводилось с ним общаться, и должен признаться, что никогда я не встречал человека более обаятельного и более лживого.

У него удивительной чистоты голос — мягкий, бархатный, похожий на странную мелодию, которую, раз услышав, невозможно забыть. Тот, кто обладает таким голосом, внушает мгновенное доверие. Его выразительные глаза хранят полудетское выражение простоватой наивности. Такие глаза бывают лишь у праведников и очень лживых женщин.

Сын Востока, муфтий вообще не носит европейского платья и всюду появляется в одеянии мусульманского доктора теологии, которое ему очень идет. Он никогда не жестикулирует, не повышает голоса и владеет искусством сидеть неподвижно, как статуя, что особенно впечатляет.

Невозможно представить его кровожадным негодяем, каковым он, в сущности, является. Обаяние этого человека действует, как гипноз. При каждой возможности он с подкупающей искренностью заявляет, что для себя ему ничего не надо, что его единственная цель — защита святых мест ислама и сохранение мусульманского облика Иерусалима.

Этот основной тезис Хадж Амина аль-Хусейна был с энтузиазмом воспринят не только здесь, но и во всем мусульманском мире. Бурак, парящий над Стеной Плача, стал вдохновляющим символом палестинского национализма.

Влияние и силу муфтий получил от тех самых мандатных властей, которые обязались создать в Палестине еврейский национальный очаг. Опираясь на это влияние, он стал нагнетать атмосферу дикой ненависти к евреям, что и привело к трагическим событиям.

Англичане доверяют ему безгранично.

После того как я предупредил Верховного комиссара сэра Джона Чанселора, что этому человеку нельзя верить и что подстрекательские его проповеди рано или поздно приведут к кровопролитию, Хадж Амин изъявил желание встретиться со мной.

Встреча состоялась в доме нашего общего приятеля, адвоката и землевладельца Муссы Алями в его роскошном саду под большим дубом.

— Вы не очень-то лестно отозвались обо мне в беседе с Верховным комиссаром, — начал Хадж Амин с чуть заметным упреком в чарующем голосе. — Я ничего не имею против евреев, ровным счетом ничего. Хорошо отношусь и к ним, и к их вере, ибо сказано в Коране, что ислам есть религия Ноя, Авраама, Моисея и Иисуса. Наш пророк хотел сделать свое учение приемлемым для иудеев и христиан и таким образом слить воедино все три монотеистические религии, вернуть их к общему первоисточнику. Не его вина, что этого не произошло. Мухаммед не требовал от иудеев и христиан принятия ислама как непременного условия спасения. В Коране сказано, что иудеи и христиане — «люди священных книг»; и чтобы спастись, они должны лишь исполнять данные им заповеди, ибо все откровения получены от единого Бога. Разумеется, ислам — самое чистое откровение, без примесей, внесенных человеческими страстями, а Мухаммед — величайший из пророков.

С трудом прервав поток его красноречия, я сказал, что с уважением отношусь и к исламу, и к пророку Мухаммеду, но мне хотелось бы знать, почему он, муфтий, подстрекает свою паству к антиеврейским выступлениям.

— Я?! Подстрекаю?! — воскликнул Хадж Амин с таким неподдельным ужасом, что мне от стыда захотелось сквозь землю провалиться. — Вы глубоко не правы. Просто мы, арабы, склонны к велеречивым и сильным выражениям. Арабы выражают свои чувства, не задумываясь, пойдет ли им это на пользу или во вред. Это люди Запада высказываются, только когда им это выгодно. У арабов же свободная непосредственность самовыражения снимает напряженность и является очищающим катарсисом. В результате у араба появляется ощущение, что он как бы преодолел свое бессилие… Так что можете не беспокоиться. Никаких негативных последствий мои проповеди иметь не будут.

Когда мы расставались, он сказал:

— А вы знаете, почему мне было так приятно беседовать с вами? У вас почти такой же красивый голос, как у меня. Человек, которого Аллах наградил таким голосом, благословен и не может быть плохим.

Он рассмеялся так искренне, так заразительно, что я окончательно счел его славным малым, и мы расстались чуть ли не друзьями.

Прошло всего несколько недель, и муфтий заговорил совсем другим языком. Это он в августе 1929 года сорвал клапан, регулировавший давление в котле палестинского национализма.

Все началось с того, что еврейские мальчишки, игравшие в футбол, случайно забросили мяч в арабский сад. Один из них, проникший туда, чтобы его достать, был схвачен и убит. В день похорон родные погибшего мальчика устроили у Стены Плача митинг протеста.

Арабы ответили гораздо более мощной демонстрацией. Они проникли на территорию Стены и сожгли записочки с пожеланиями, которые евреи вкладывают между камнями своего святилища.

Стало ясно, что взрыв неминуем. Положение усугубилось тем, что все наше руководство находилось в те дни на конгрессе в Цюрихе и некому было держать руку на пульсе событий.

На самом же конгрессе решался вопрос исключительной важности. Сионизм мог крепнуть и развиваться, только опираясь на поддержку всего еврейского народа, а большинство евреев Запада были уже эмансипированы и не желали поддерживать проекты, направленные на восстановление еврейской государственности.

Доктор Вейцман долго и терпеливо искал и наконец нашел щель в их броне. «Хорошо, — сказал он, — вы против сионистской идеологии. Но вы ведь не против создания в Палестине иудейской Мекки, религиозного и духовного центра всей нации? Если не против, то вы должны быть с нами. В нашей организации найдется ниша и для евреев-несионистов».