– Хорошо, – снизошел Слесаренко. – Идите, читайте.

Он вспомнил, как когда-то давно летали одной с Лузгиным делегацией в Штаты, и тот его жестокий розыгрыш насчет тысячи долларов – нет, не забыл и не простил, хотя не раз потом смеялись вместе над слесаренковской скаредной промашкой; да и не было скаредности, многократно себе и другим объяснял, что порядок, тяготение к порядку было причиной конфуза; и еще подумалось: сейчас бы Лузгин не рискнул. И не только Лузгин. Кем он был в той штатовской поездке? Руководителем группы, надсмотрщиком за «облико моралес» от горкома, интересным разве что агенту ЦРУ с прицелом возможной вербовки, но никто не намекал, не спаивал его в предательском расчете и баб коварных не подкладывал совсем. Главный турист над туристами!.. А нынче в Германии хоть и не был в делегации никаким руководителем (присутствовали птицы высокого кремлевского полета), но кожей ощущал внимание и собственную ценность в глазах и жестах «принимающей стороны», ибо в нем уже проглядывалось нечто, и вроде бы совсем провинциальный Слесаренко уже стоял за кем-то, могущественным и владетельным, и сам масштаб обсуждаемых тем, проблем и сумм был настолько далек от суеты и понимания несчастных Лузгиных, не говоря о стюардессе, что Виктор Александрович против воли начинал испытывать к ним некую натужливую жалость. Ведь знал бы кто, по скольку раз ночами переписывались пункты соглашения, где многое зависит от того, поставишь «и» или поставишь «или», и запятая или точка с запятой отделяет одно предложение от другого; как приходилось краснеть и бледнеть, натыкаясь на следы скудоумной вороватости наших горе-бизнесменов, выдерживать натиск юристов в костюмах ценой до пяти его мэрских зарплат и понимать, что всем им плевать на Россию с верхотуры Кёльнского собора – видел его, не понравилось, холодом веет, – но у них, подлецов, есть деньги, которые нужны его стране, и он их должен получить, не продав лишнего и дешево, а главное – не продав себя и страну, и вежливо вбить в европейские головы, что мы вам не республика Того, мы не позволим вытирать о нас ваши прусско-нерусские ноги. Тем омерзительнее было видеть по возвращении и грязь, и серость, и нерадивость, и тараканью беготню различных соотечественников, когда-то рвавших грудь на площадях, а нынче грабящих налево и направо кто миллиард, кто гайку с паровоза, смотря куда дотянется рука, – и также порознь наплевавших на Россию, но только не свысока, а присевши на корточки. И не нужна им была никакая свобода – они перепутали слово, им хотелось другого: чтоб всем поровну, а поровну не получилось.

– Ну, я прочел, – сказал Лузгин, нарисовавшись в проходе.

– Тогда садитесь, – Слесаренко поднял портфель и передвинулся к окну Лузгин опустился рядом, сунул газеты за сеточку переднего сиденья.

– Хорошо тут у гас.

– Вы извините, – серьезно произнес Виктор Александрович. – Я был не в курсе.

– Перебьемся, –ответил Лузгин. – Мы не гордые.

– Я же извинился, – сказал Слесаренко. – Итак, ваша версия.

– Их, как всегда, по меньшей мере две. – Лузгин принялся рыться в пиджачных карманах. – Вот черт, сигареты не взял. Тут у вас же курить разрешают. Зажигалка-то есть...

Слесаренко раскрыл портфель и вытащил оттуда нераспечатанный блок «Мальборо» с наклейками «дьюти фри».

– Вот, пожалуйста.

Да неудобно. Придется, так сказать, лишить невинности...

– Давайте, давайте...

После долгой возни с отрыванием и открыванием, щелканьем, вдыханием и шумным выдыханием Лузгин произнес:

– Вот оно, тихое счастье... Две версии: удобная и честная. Чего изволите?

– Изволим обе, – принял игру Виктор Александрович.

– Начнем с удобной. – Лузгин наклонился к проходу и глянул вперед. – Ежели здесь еще и кофе подают... Для мэра какого-то городишка Задрипанска, попрошу без обид, нам уделено внимания более чем достаточно. – Слесаренко отметил про себя это щадяще-дружеское «нам». – Ведущие республиканские газеты, кое-где даже на первой полосе. Но не будем обольщаться: все это сделано за деньги и по связям. Дадим больше – больше и получим. В принципе, задача выполнена: мы там засветились. Как это отразится на ваших выборных делах в упомянутом Задрипанске? Отвечу прямо: никак не отразится, там этих газет не читают. Конечно, я могу устроить перепечатку в местной прессе, но следует еще посмотреть, будет от этого вред или польза. Единственная выгода, помимо чисто презентационной засветки, состоит в том, что ежели теперь кто-то сунет в те газеты компромат на вас, он (компромат) уже не будет напечатан моментально. Вы как бы стали их героем, персонажем, и они задумаются, что им выгоднее: мочить вас или подоить. Но в любом случае они теперь поставят вас в известность, а это даст нам возможность и время для маневра. Эта версия удобная.

– Ничего себе, – пробурчал Слесаренко.

– Теперь версия честная. Вас приняли в Госдуме, включили в состав государственной делегации, предоставили по возвращении трибуну в Думе, подкинули тему из выигрышных, обеспечили, пусть и скромный пока, но всероссийский резонанс... Кстати, почему только всероссийский? Наверняка через «Интерфакс» информация ушла на Запад, и я не исключаю, что уже сегодня в «Нью-Йорк таймс»...

– Ну, вы скажете!

– А что? Вполне возможно. Там очень остро реагируют на любые наши выверты с русопятским душком. Жириновский у них со страниц не сходит.

– Сравнили тоже...

– Я же просил: не обижайтесь. А вообще, хотите на спор, что кто-нибудь там, за бугром, обязательно вас упомянет? Вот на блок «Мальборо» и поспорим, все равно распечатали...

– Да заберите вы его!

– А что! И заберу. Но я ведь не закончил, Виктор Саныч.

– То есть вам еще не надоело тыкать меня мордой об асфальт?

– Терпите, батенька, терпите. Главный вопрос: кто же все это устроил и чего они от вас хотят взамен.

– Что значит – устроил? – спросил Слесаренко.

– Да все это, все... Ваше возвышение и привлечение, и... вся эта поездка в целом.

– Простите, я летал по делу, – сказал Виктор Александрович. – Я не турист, мы решали серьезные вещи.

– Не спорю, но их могли решить без вас.

– Неправда.

– Правда, Виктор Саныч, правда. Вы ведь сами, когда чего-нибудь хотите от депутатов, привлекаете их, создаете видимость совместного решения. Вы же знаете, им это нравится. Вот и вам понравилось.

– Но были ведь конкретные переговоры по конкретной бартерной линии, и я там, простите, был человек не последний, я первый подписывал...

– Все правильно. Просто немцам – тем, кто в бартере завязан, – хотелось лично посмотреть, кто заменил Воронцова, оценить вас и составить мнение.

– Зачем? – глупо выпалил Виктор Александрович.

– Да ладно уж... Чтобы знать, как им работать лично с вами. Прямо вам давать на лапу или соблюдать приличия.

– Вы совершенно не знаете этих людей, – убежденно сказал Слесаренко. – Вы с вашим другом Кротовым считаете их такими же...

– Ну, договаривайте.

– Вы же поняли! Зачем?

А вот вы не поняли ни черта, или прикидываетесь.

– Не так громко, пожалуйста.

– Я не люблю марксизм, тем паче ленинизм, но когда бородатый еврей говорит, что за двести процентов прибыли ихний Ротшильд родную маму удавит, тут я с ним согласен на те же самые двести процентов.

– Вы что, выпили с утра?

– Ну, заказал немного, здесь же носят. Вам задаром, нам за деньги. Да какое это имеет значение? Вы же знаете, что я прав.

– Ну, может быть, по бартеру и правы, – сказал Виктор Александрович просто так, чтобы свернуть этот нелепый разговор, начинавший его беспокоить. – Что же касается всего остального...

– А вот здесь-то и скрыто самое пугающее! – Лузгин пихнул окурок в пепельницу и снова посмотрел в проходе между креслами. – Чего они от вас хотят по-крупному? Зачем устроили весь этот вернисаж?

– Я же просил...

– Все, сбавим обороты. О, девушка! – вскричал Лузгин, приметив белое плечо в разрезе штор служебного отсека. – Позволите вопрос?