– Все ушли. Какое счастье!
– Вас проводить? – спросил Лузгин, вставая.
О, вам не стоит беспокоиться, – взлетела к локонам рука, – я позвоню, и меня отвезут. – Она прошла к окну и села в кресло, где ранее помещался Лонгинов. – Скажите, Владимир, вам было нескушно сегодня? – И это детски пухленькое «уш», губы дудочкой и светское «Владимир» кольнули бесом Лузгина в ребро. Он стал приглядывать уже, куда бы сесть поближе, поудобней, и услышал от окна: – Вот и прекрасно. Будем рады увидеть вас снова.
«Я же ей ничего не ответил», – мелькнуло в голове у Лузгина. Он поклонился с улыбкой приказчика и попятился задом к дверям. В коридоре он наткнулся на Максимова, летевшего с новой бутылкой в руках, и сразу напрочь сказал, что уходит, и Максимов даже не спросил почему, но потребовал глотнуть на посошок и еще заявил, что обязательно проводит Лузгина до метро, и не принял никаких лузгинских возражений.
В темном гулком дворе, где пахло неостывшей пыльной зеленью, Лузгин спросил Максимова, зачем сюда приходил Витька Лонгинов, он же за вечер двух слов не сказал. Максимов ответил: «Напиться; ты разве не заметил, что он уходил вусмерть пьяный? Два раза в месяц он приходит сюда и тихо напивается». – «А почему сюда?» – «А потому, что здесь никогда не лезут к нему с просьбами и разговорами, не провоцируют и не подставляют, да к тому же рассказывают всякие интересные, вещи, и можно хоть бы на вечер расслабиться, снять себя с постоянного кремлевского взвода и не видеть в каждом человеке врага и конкурента. Кстати, как тебе «самбука?» – «Вкусно, да боюсь, что теперь развезет», – ответил Лузгин, и Максимов его успокоил: «Напротив, вскорости почувствуешь толчок – проверенное средство». И действительно, когда Лузгин уже сидел в почти пустом вагоне поезда метро, мчавшего его к центру города, в голове просветлело, и по телу прошла волна какой-то мягкой бодрости: ему стало уютно в этом колыхающемся вагоне, и он бы так ехал и ехал, слушая голос вагоновожатой, объявлявшей короткие станции, и приехал гораздо быстрее, чем ранее в обратном направлении, и даже огорчился по прибытии, когда пришлось вставать и выходить.
На асфальтовой площадке перед зданием метро он закурил и постоял, видимый со всех сторон, но никто к нему не подошел и не стал ничего проверять, даже сигарету никто не стрельнул. Лузгин швырнул окурок под ноги и энергично зашагал в нужном направлении и плюнул походя в закрытое ребристой железякой окошко сигаретного киоска.
После скандала у двери ему выдали ключ с блямбочкой магнитной открывалки, и он легко проник в подъезд, а вот с замком квартиры справиться не смог, что-то там заедало или он неправильно вставлял, но за дверью вдруг загремело, защелкало и открылось, все тот же долговязый услужающий впустил его и жестом показал: отдай ключи. Лузгин отдал без возражений, ведь утром они улетали.
В гостиной Слесаренко и Евсеев смотрели новости по ОРТ, сидя плечом к плечу на огромном диване. Лузгин прошел и сел на краю, утвердив локти на коленях. Слесаренко оглядел его оценивающе, а Евсеев произнес с тревожным недовольством в голосе:
– Не было нигде. Ни по одному каналу.
– Все возможно, – передернул плечами Лузгин. Слишком много новостей. Не повезло нам со временем.
Слесаренко хотел что-то высказать, судя по выражению лица, не слишком лестное для Лузгина, но тут зазвонил телефон, Евсеев быстро снял трубку, сказал: «Да, прибыл, порядок... Нет, нигде нет... Что, утром? Это достоверно? Узнайте, пожалуйста... Спасибо», – и, повернувшись к Лузгину, сообщил, что это был Максимов, спрашивал, как добрался Лузгин, и передал, что сюжет о пресс-конференции пройдет завтра на канале ОРТ в программе «Доброе утро» – неясно, правда, в каком блоке, и по РТР в восьмичасовом выпуске «Вестей»; насчет газет у него пока только факс из «Сегодня», строчек сорок на второй странице, уже заверстано, не снимут, а по «Коммерсанту» ничего определенного.
– Нас кто-то тормозит, – сказал Евсеев.
– Программа «Утро»? – произнес Слесаренко. – Да кто же ее смотрит.
– Еще как смотрят, – уверенно выдал Лузгин. – Особенно чиновники. Это в провинции телевизор утром смотрят бабушки, а здесь – политики. Я сегодня у Максимова виделся с Лонгиновым...
– Вы знакомы? – спросил Евсеев.
– Да лет уже двадцать. Так вот, Витюша говорил...
Слесаренко повернул лицо к Евсееву, тот закивал уважительно, и тогда Лузгина понесло – и от «самбуки», и от евсеевской поддержки, и от надутой слесаренковской морды: дескать, договорено с Витюшей, что упоминание о пресс-конференции попадет в утренний обзор для президента – скромно так, но в положительной тональности. Слесаренковскую морду тут совсем перекосило, а Евсеев сказал: «Это мощно», – чем заставил Лузгина поперхнуться от стыда и самоотвращения.
– Давайте-ка спать, – домашним голосом вдруг предложил Слесаренко. – В конце концов, какая разница... Гораздо важнее, что там, на месте, натворил ваш друг Кротов.
– А что он натворил? – встрепенулся Лузгин. – Когда я улетал, все шло по плану.
– Вы в этом уверены? – Слесаренко грузно поднялся с дивана. – Хорошо бы знать, чьи это были планы...
– А что случилось?
– Ваш Кротов город по миру пустил, – ответил за начальника Евсеев.
– Да ладно вам, – сказал Лузгин небрежно. – Кто настучал уже, Соляник? Нашли кого слушать...
– Завтра разберемся, – сказал Слесаренко. – Спокойной ночи, Владимир Васильевич. Подъем в шесть, выезд в семь, не проспите. – И уже повернувшись к Евсееву: – В семь утра газеты будут?
– Я лично доставлю в шесть тридцать.
Они обогнули диван и направились в глубь коридора, являя спинами что-то недосказанное покинутому ими Лузгину. На повороте Евсеев обернулся и сказал: «Ваш душ вот здесь», – и пальцем показал налево, а сам же повернул направо, вслед за ушедшим туда Слесаренко. Вчера Лузгин плескался по прилете в огромной ванной комнате на хозяйской половине, а ныне хозяин вернулся, и его, Лузгина, отправляют в удобства для прислуги, да он и есть прислуга, кто еще, чего тут обижаться?
В гостевой комнате он разделся, не зажигая света – зачем, когда с улицы прострельная иллюминация, – открыл створку окна, улегся в трусах на диван, закурил и пустил к высоченному потолку полосатое облако дыма. В душ для прислуги он решил не ходить, но вспомнил о нем и стал думать совсем про другое: сначала про оставленную у Максимова неоприходованную даму, потом про себя и про Лялину, как он тогда решал: в чем появиться из ванной – надеть трусы или просто запахнуться полотенцем, и пришел к выводу, что надевание трусов будет расценено как отступление, почти по Ленину слегка наоборот: два шага вперед, шаг назад. Он выбрался из белого корыта на скользкий кафель, сдернул с вешалки толстое рябое полотенце и попытался обернуть его вокруг себя и закрепить на юбочный манер, но полотенце оказалось коротким, и когда он потянулся к стиральной машине за лишней одеждой, распахнулось и упало. Он снова приладил его, затянув вокруг бедер потуже и фиксируя рукой на всякий случай, а другой рукой сгреб с машины одежду, шагнул к двери и обнаружил, что не хватает рук открыть защелку. Тогда он втянул живот глубоким вдохом, прижал полотенце покрепче, словно приклеивал его к телу, потом резко выбросил руку вперед и дернул защелку влево от косяка; дверь сразу приоткрылась, и полотенце мягко рухнуло к ногам. Он поднял его, не наклони мнись, а присев на корточки, потому что голова плыла, он задыхался во влажном пару и боялся упасть при наклоне, распрямился, закрыв одеждою живот и полотенцем ниже, пнул дверь ногой и в таком вот немыслимом виде вывалился в коридор.
Его спасла глухая нищета совковой планировки. Распахнутая дверь ванной комнаты загородила собой вход на кухню, где все еще горел свет, и Лузгин проскользнул за косяк поворота и втолкнул себя в темную комнату, где у всех панельных жителей располагалась спальня, и действительно увидел в углу под окном белый простынный квадрат и холмик подушки, но как-то низко, далеко, будто он стал Гулливером – ага, конечно, голый Гулливер с тряпьем на брюхе... Он подошел и потрогал ногою. На полу лежал большой матрас, прикрытый постельным бельем, и край матраса был каким-то странно жестким, он даже зашиб большой палец ноги, когда пнул для проверки. Лузгин вернулся, прикрыл дверь, бросил в угол у двери одежду, а полотенце взял с собой и опустился на колени у матраса, которых оказалось два – для широты, притиснутые в угол, пружинные кроватные матрасы, замкнутые по свободным сторонам прибитыми к полу деревянными толстыми рейками с фасон иной, как у плинтуса. «Сама? – подумал он.
