– Письмо не имеет значения. Вы не имели права санкционировать нецелевое расходование. Этот вопрос на строжайшем контроле Москвы...
Какая, на хрен, Москва, – не удержался Кротов, – если детям жрать нечего!
– Это демагогия, – сказал Терехов. – Не имеет значения...
– Я это ваше значение давно уже поимел. Какая там сумма? Тысяч пятнадцать, если не ошибаюсь? Ровно в два раза меньше, чем ваши толстые бабешки прикарманили на командировочных в Прибрежное.
Терехов едва заметно дернулся, но ответил спокойно:
– У нас все по закону.
– Ой, не скажите, – съехидничал Кротов и пошел дожимать наобум. – Восемьдесят семь рублей в сутки! А норма – двадцать пять. Притом в эту сумму входят и квартирные, а ваши тетки ночевали дома. Плюс бензин туда-сюда на каждый день, да и жрали-то у фермеров бесплатно...
– Клевета, – решительно вымолвил Терехов.
– А у меня есть показания, что жрали.
– Покажите.
– Прокурору покажу, когда понадобится. «А что, – подумал он, – наверняка все так и было».
– То, чем вы сейчас занимаетесь, – сурово заявил Терехов, – это шантаж должностного лица ради сокрытия своих незаконных действий.
– Хотите знать, – перебил его Кротов, – как называется то, чем занимаетесь вы и вся ваша дурацкая контора? Так я скажу: хорошо оплачиваемое тунеядство. Вы за полгода сожрали больше миллиарда старыми, а отчитаться не в чем. Притом ведь знаете, что из бюджета действительно воруют, и знаете кто, и знаете как, но ведь туда-то вы не сунетесь ни в жизнь, там все свои, и страшно ведь сунуться – голову оторвут не глядя. Вон в унитарку к сыну Воронцова вы сходили? Зачем она вообще, когда есть комитет по ресурсам? А ваша жена – уж не там ли она изволит работать? – на удачу брякнул Кротов и сразу понял, что попал.
– Вы еще пожалеете, что не захотели со мной разговаривать, – сказал Терехов, таща портфель из кресла.
– А по-моему, мы очень хорошо поговорили. Лично я давно хотел сказать вам то, что сказал сегодня, да повода не было, и вы его мне предоставили – спасибо.
– Я вас предупредил, – сказал Терехов.
Кротов посмотрел в загривок уходящему.
– Премного благодарен.
Он сверился с часами: почти двенадцать, половина рабочего дня улетела – куда и на что? И этой жизни хочет Слесаренко? И если это власть, то лично Кротову она и на хрен не нужна. Власть у него была и в банке, притом абсолютная до незаметности, ибо полная власть не нуждается в ежеминутных внешних подтверждениях; она словно днем электричество – хоть лампа не горит, светло и нет нужды, но напряжение в сети присутствует незримо, а ежели кто сомневается, пусть сунет пальчики в розетку. Здесь же, на этой работе, которую Кротов по старой памяти именовал «советской» (ему нравились строчки из некрологов: «...много лет на партийной, советской и хозяйственной работе...»), требовалось постоянно щелкать выключателем, демонстрируя право и силу, как наличие тока в сети.
И все-таки Кротов уже готов был признать, что настоящую власть над людьми давали не деньги, а именно эта нищая и зыбкая, вся в дерьме и натянутых нервах, в торгах и лести, угрозах и издевках, самообмане и обмане других властная власть от политики. И что даже очень богатые люди, разок вкусившие ее, настоящей, рвутся или тянутся к ней не только с целью обезопасить должностным мандатом ранее нажитый капитал, хотя и этот фактор здесь немаловажен. Вот и самому Кротову, пусть на немножечко, сквозь отвращение и подавляем стыд, но уже начинало нравиться командовать и помыкать людьми и быть их отцом-благодетелем. Он никогда бы не признался в этом вслух, но если бы завтра позвонил ему директор школы и попросил бы его, Кротова, самолично выдавать зарплату ошарашенным от счастья педагогам – он бы приехал и стал выдавать, а потом бы лично вручил ключи от новой квартиры многодетно-страдальной семье Ивановых и даже выпил бы с хозяином на кухне, а лучше за большим столом, где все смотрели бы на Кротова, а он гордился и стеснялся, и радовался сотворенному им постороннему счастью. Стыд-то какой, аж уши зачесались, хорошо еще, что он в кабинете один, сейчас пройдет, будем сидеть и разруливать дальше, а, впрочем, пошло оно все к черту, какой же дурак Слесаренко, он этого хочет, этой вот насквозь фальшивой жизни среди воров и стукачей и попрошаек, и мы с Вовяном ему в этом помогаем? А, впрочем, бог ему судья, кому-то же надо сидеть в этом кресле, так устроена жизнь – почему не ему? Слесаренко не худший, а может, и лучший из рвущихся. Вот дяденька Терехов – тот рвется мстить и помыкать, а Слесаренко даже и не рвется, его ведут, как быка за кольцо, тот же Вайнберг, но с ним все понятно: Аркадьичу нужен свой мэр, у него большие интересы, а в чем же интерес Виксаныча? Не в самом же отправлении этих мэрских обязанностей, не в должностных же атрибутах: кабинет, машина, оклад, окружение, возможность всеми крутить и вертеть, посылать их туда и сюда, требовать то-то и то-то, а самому не делать ни хрена – ведь именно так думают люди о работе большого начальника: пришел с утра, уселся и царствует, не бурит и не строит, не сеет и не жнет, орет на всех с умнющим видом, а ему денежки в конвертиках несут; вот тебе и вся работа, мне б такую... И никто никогда не сумеет объяснить и доказать людям, что самая тяжелая работа – не мешки с мукой таскать, а принимать решения и отвечать за них. Ежели, конечно, ты не сволочь, которой на все наплевать. Лузгин однажды выдал Кротову такую фразу: «Не бывает смелых журналистов, бывают смелые редакторы. Смелость ведь не в том, чтоб написать, а в том, чтобы решиться напечатать». Главная тяжесть – ответственность. А есть ли она, настоящая, у наших властей перед толпою избирателей? Единственный реальный страх – не быть переизбранным на новый начальственный срок. Так почему бы, подумывал Кротов, не ввести уголовную ответственность за невыполнение предвыборных обещаний? И срок определить конкретный – сколько в депутатском кресле просидел, столько и на нарах отлежишь.
Озорная эта мысль так понравилась Кротову, что он закурил, откинулся на спинку кресла и принялся воображать себе Соляника в очереди за лагерной баландой. Но картинка выходила размытой, и почему-то у Соляника было его, кротовское, хмурое небритое лицо. «Все, крыша в пути», – почти вслух сказал Кротов и отправился обедать.
В приемной было пусто. Это и обрадовало Кротова никто не станет липнуть с разговорами – и чуть заметно огорчило: неужто он, такой большой начальник, совсем не нужен никому для моментального решения чего-нибудь? И где же воры с пухлыми конвертами? Вот же гады, совсем не несут...
Он пошел в гостиницу наискосок, через маленький сквер по соседству, где на асфальтовых мокрых аллеях рядами тянулись прилавки челночных торговцев. Надо было давно уже их разогнать: в промзоне, на окраине, городские власти еще по весне уложили бетонными плитами обширный песчаный пустырь под вещевой челночный рынок, но там никто не торговал, разве что по выходным – торговцы жались к центру, на путях прохожих. Июньская попытка решить вопрос ОМОНом, как рассказывал потом полковник Савич, завершилась потасовкой и митингом на площади, и власти закрыли глаза: пусть торгуют, лишь бы не бузили. К тому же после сокращений в «Нефтегазе» число людей с лотками увеличилось, и лица у новых торговцев были серыми и злыми.
Впереди обнаружилась лужа, и Кротов решил обогнать бредущих под ручку мужчину и женщину, чтобы первым проскочить сухим краем у лотков, но замешкался с маневром и не успел, затоптался на сбившемся шаге и чуть ли не врезался в спины бредущим, и услышал, как женщина сказала мужчине, опустив голову ему на плечо: «Эх, Коля! Вот было бы у тебя денег немеряно – ты бы купил мне колготки за тридцать рублей...».
Кротов едва не рухнул в лужу – так ему это понравилось. Вот она, мечта нашей бабы о счастье, ее представления о богатстве и щедрости родного мужика. И было это сказано с такой чисто русской женской веселой тоской, что Кротову сейчас же захотелось посмотреть этой бабе в лицо, что он и сделал, когда лужа кончилась: ушел вперед и оглянулся на ходу, и ничего такого не увидел, но фраза впечаталась намертво, и за обедом в гостинице он все рассказал Лузгину, тот пришел в необъятный восторг, царапал ручкой на салфетке – надо запомнить, сам такого ни в жизнь не придумаешь, – тут же выдал историю про какого-то деда, вместо «маньяк» говорившего смачно «мандяк», что гораздо точнее по смыслу, как и все оговорки народные. Потом они поднялись в номер, где Кротов полез в шкаф и отсчитал Лузгину деньги на Москву.
