Тихо вошла секретарша, многозначительно замерла у дверей.

– Что? – сказал Кротов.

– К вам Воронцов Юрий Николаевич.

– Ну и что?

– Это... сын, – произнесла секретарша, подняв брови и выкатив глаза на звуке «ы».

– Ну и что, что сын?

– Я полагала...

– Чего он хочет?

– Он хотел бы с вами поговорить, Сергей Витальевич.

– О чем?

– Право, мне было неловко...

– В общем порядке, – сказал Кротов. – Пусть запишется.

– Хорошо, – одними губами обозначила ответ секретарша и словно стала меньше ростом. Она уже повернулась к нему спиной, когда Кротова что-то кольнуло внутри, и он сказал:

– Минуту. Как положение... у Воронцова-старшего?

– Он вдруг понял, что все эти дни ни разу не вспомнил о теле в больнице.

– Улучшений нет.

– Понял. Спасибо. Через пятнадцать минут.

– Простите?

– Через пятнадцать минут пусть заходит.

– Слушаю-с, – сказала секретарша. «Всех менять, – с печальной решимостью подумал Кротов. – Всех менять после выборов. Это не аппарат, это уже семья какая-то...».

Он снова глянул на «раскладку», потом отложил листок в сторону и достал из папки с надписью «Резерв» другой листок с аккуратной цифирью. Вот уже который день он то доставал его, то убирал обратно.

Врачи, учителя, милиция, работники дошкольных учреждений, все городские коммунальщики получали зарплату из средств городского бюджета. Городской же бюджет в свою очередь ничего не получал ни от округа, ни от области, ни тем более от Москвы. Город жил за счет налогов, собираемых с горожан и городских предприятий, а также на «роялти» – плату за недра. Но и этими налогами приходилось делиться: если раньше, еще три-четыре года назад, в городской казне оседало до шестидесяти процентов денег от налогов, то нынче по новому закону не набиралось и двадцати. Остальное забирали округ и Москва. И в этом, Кротов знал и понимал, была своя логика и правда: требовалась общая «копилка», чтобы поднимать большие программы и проекты окружного масштаба, строить общие дороги у мосты, газифицировать города и поселки, восстанавливать порушенную природу и спасать от вымирания малые северные народы. Но и город должен был как-то жить и выживать. Слесаренко дважды летал в Ханты-Мансийск, просил и ругался в комитете по финансам администрации округа, ныне гордо именуемом департаментом, шумел в бюджетном комитете окружной Думы, но бюджет на текущий год был сверстан давно и не подлежал пересмотру. Близилась осень, надо было готовиться не только к выборам, но и к боям за новый бюджет, и Кротов дал команду всем подразделениям городской мэрии: считать, считать и еще раз считать. И непременно найти, где могли бы «поджаться» и «подсократиться».

Эту справку, что лежала в папочке «Резерв», ему принес Федоров, зам по социалке. Недели две назад Кротов показал бумагу Лузги ну, тот завопил: «В печать? Нив коем случае! Только после выборов, иначе мы всех распугаем...».

Из справки следовало, что за последние три года городское население сократилось на одиннадцать процентов. И в это же время количество медицинских работников увеличилось на четверть, а воспитателей и педагогов – почти на треть. Вдвое выросли штаты городских коммунальных служб и органов правопорядка. После реорганизации и сокращений, проведенных мэром Воронцовым, количество муниципальных служащих мистическим образом выросло в полтора раза. И все они кормились от бюджета.

Умом житейским Кротов понимал, почему все так произошло. Выросли северные дети, зачатые и рожденные двадцать-тридцать лет назад под барабаны и марши второго покорения Сибири, и не было им места на «Большой земле» – там выросли свои. Помбуры и сварщики, жестоко зарабатывая себе длинный рубль и скорый ревматизм на лютых северных ветрах, с той же свирепой решимостью гнали детей в институты, ибо ребенок с дипломом получит все без ревматизма. Под давлением бушующих мамаш в городе открыли филиалы двух тюменских вузов, каждый год выдававших «на-гора» сотни инженеров науки, финансов и душ. А потом и мамаши вдруг стали лишаться своих насиженных стульев и обжитых столов в бесчисленных ранее УРСах, ОРСах и всяческих УПТК, пущенных под нож безжалостной к народу экономики. И кому они были нужды, эти грузные тетки, с их всеобщим и средним, в лучшем случае специальным, с их «полярками», комсомольскими мятыми грамотами и мечтой о доме в Краснодаре, где тепло и груши во дворе...

В этом городе все знали всех. И школьные директора придумывали разные факультативы и спецклассы, а главврачи больниц и поликлиник – новые палаты и спецкабинеты; милиция плодила участковых и открывала опорные пункты; коммунальщики укрупнялись и разукрупнялись, обрастая технологами, главными, младшими и просто специалистами по гайкам с правою и левою резьбой. В детских садах на десять детей уже было по три воспитателя. Под крышей каждого из комитетов городской администрации повырастали унитарные, арендные и прочие смурные предприятия, главной целью и смыслом которых было подобрать и подкормить упавших с рыночной летящей под гору телеги своих знакомых хороших людей.

Честно говоря, Кротов ничего не имел против этого. В конце концов задача города и власти – дать людям жить, другой задачи нет; пусть плодятся, хитрят и выдумывают, лишь бы денег хватало на всех; пусть даже получают ни за что, за воду в ступе, лишь бы не крали напрямую и сидели тихо, без эксцессов, не лезли в петлю и не били окна в мэрии. И можно плюнуть и закрыть глаза на то, что у трех нянек на палату стакан воды не выпросишь, в школах тупость, наркотики и дедовщина, как в армии, все главные специалисты не могут кран на кухне заменить, хулиганье в погонах пострашнее беспогонных будет, а бюрократии, хамства и чванства в демократически красивых «унитарках» отнюдь не меньше, чем в гнилом «совке» – все так, бог с ними, пусть живут, как могут, если по-другому не умеют, сами же себе хамят и гадят: сестра – менту, сын ментовский – училке, училкин муж-главврач гнобит сестру, и далее по кругу; круговорот людей в природе. Но вот беда – деньги кончились, город стал проедать сам себя. И здесь одно из двух: или распродавать остатки госсобственности, брать кредиты и лезть в миллиардные долги, как это делала и делает столица, или начать резать по-живому, но после выборов, как правильно советовал Лузгин.

– Здравствуйте, Сергей Витальевич, – произнес от дверей парень лет тридцати, худой и скуластый, весь в черном. «Траур носи г или мода бандитская?» – подумал Кротов, кивнул и указал рукой на кресло у стола. – Спасибо, – сказал сын подстреленного мэра и неспешно приблизился.

– Чем могу быть полезен? – спросил Кротов. Он хорошо знал, что эта американская манера начинать разговор обычно разоружала просителя. Отечественный ритуал предполагал разведку настроения начальника, обмен незначащими пасами, и лишь потом с начальственной подачи – ну, мол, зачем пришел? – просителю дозволялось раскрыться. За свою бизнесменскую жизнь Кротов сиживал во многих кабинетах и на собственном опыте убеждался не раз, что в иной ситуации после разведки благоразумнее свернуть беседу на серьезный внешне пустячок и вовремя убраться, выждать паузу и заявиться снова, чем лезть вперед и нарываться на отказ. «Сейчас проверим пацана», – подумал Кротов, изобразив лицом казенное внимание.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал младший Воронцов, глядя Кротову на подбородок.

– О чем?

– Об отце, – сказал парень и замолчал.

И тут Кротов почувствовал, что его обыграли. Парень сидел и молчал, и рамки простого людского приличия требовали от Кротова произнесения сочувствующих фраз, после которых та первая: чем могу быть полезен? – превращалась из декоративно-словесной виньетки в задекларированное обязательство.

– Мне очень жаль, – произнес Кротов. – Как мама?

Парень дернул головой и не сказал ни слова.

– Вы, конечно, в курсе, что двое уже арестованы?

– Это не они, – брезгливо бросил парень.

– А как вы сами думаете: кому это было... на руку?