– Зачем так грубо? Можно сформулировать поэлегантнее.

– Хитришь, Володя. – Редактор газеты надул худые щеки и засопел. – Или я опять чего-то недопонимаю. Кротов тебе друг?

– Конечно.

– И ты его... сдаешь?

– Ни в коем случае.

– Ничего не понимаю, – вздохнул Шурик. – Объясни.

– Мы с тобой кого в мэры проталкиваем?

– Лично я – никого.

– Ладно, Шурик, хочешь изображать святую деву – продолжай, пока не надоест. Отвечаю сам на свой вопрос: Слесаренко. А не Кротова. Усек?

– И Кротов, значит... грудью на амбразуру?

– Угу, – сказал Лузгин.

– Ну хорошо, допустим... Но сам-то, сам! Тоже, выходит, знал и молчал?

– Почему молчал? Не лез на публику – это правильно, а что молчал... Хочешь получить копии запросов Слесаренко в окружную прокуратуру, в Счетную палату по поводу бюджетных денег? Они есть, я тебе передам.

– А ответы есть?

– Ответов нет. Поэтому он и не вякал раньше времени.

Романовский задумался, пожевал губами.

– Послушай, но это же совершенно другая картина...

– А я что тебе говорю? Чистый текст когда будет готов? Дашь посмотреть?

– Дам, конечно...

– Вот и ладно. Дерзай, Николаич!

Лузгин порылся в портфеле, достал и положил на стол два одинаковых листа бумаги с буквами и цифрами.

– Что такое? – спросил Романовский, поправляя очки.

– Договор.

– С кем договор?

– С тобой договор. На интервью с кандидатом. Со вчерашнего дня Слесаренко вполне официально ведет сбор подписей для регистрации в качестве кандидата. Теперь мы обязаны за все платить, иначе будут неприятности с избиркомом. Читай и подписывай.

Романовский наклонился и поводил носом над бумагой.

– Сумма большая, Володя. У нас таких гонораров не бывает. Это неприлично.

– У вас не бывает, у нас – бывает. Ты посмотри на бланк: всероссийский фонд, московская контора. Ты знаешь, какие в Москве гонорары? Там меньше чем за штуку баксов никто и ручки в руки не возьмет. Давай подписывай. Деньги со мной, получишь сразу.

– Так просто? – изумился Романовский.

– Давай, давай... Когда газета выйдет – обсчитаешь занятую площадь и выпишешь счет по рекламным расценкам: газете тоже денежки нужны. И вообще, в свете предстоящих выборов: издай-ка ты сегодня же приказ о повышении расценок на рекламу. Грядет путина, брат, грех будет не воспользоваться. Ты давно своим людям премию не выплачивал?

– Да я уже забыл, как она выглядит – премия...

– Хорошо она выглядит, Шурик.

Лысый и очкастый Романовский сопел, ерзал на стуле, вертел в пальцах ручку, тестировал штрих на каком-то огрызке бумаги.

– Счет я, конечно, выпишу, – сказал он наконец, – но договор подписывать не буду.

– Ну и хрен с ним, с договором, – сказал Лузгин. – Я тебе просто так деньги выдам, без росписи.

– Ты что, сдурел? – шепотом выкрикнул Шурик. – Как ты мог подумать, Вова!

– Ну, извини, – сказал Лузгин. – И в самом деле... Я ведь без умысла, старик... Ну что ты жмешься! Это же не взятка, это плата за труд. Ты работаешь – мы платим. Так везде.

– Я понимаю, – сказал Шурик. – С деньгами в самом деле плохо... Первое сентября на носу... Одно, другое... И как в прорву... И ведь не пью, не курю – куда все девается? И так пробуем, и так... Я уж не помню, когда себе что из одежды покупал. Год копим – все за лето улетает. А как иначе? Если месяц ребятишек на море не прогреть, они всю зиму болеют, здесь же климат, сам знаешь... Говорят, кислороду не хватает...

Лузгин достал из кармана конверт, двинул его по столу.

– Подписывай. Все правильно, Шурик. Подписывай.

– Но как я дома объясню?

– Кому?

– Жене! У нас... Откуда деньги, она спросит. У нас... Мы друг другу всегда...

– Ты договор внимательно читал? Что там написано? «Серия публикаций о социально-экономических проблемах...». Там есть хоть слово про выборы, про Слесаренко? И договор ведь не на день – до конца года. Если спросит покажи ей договор.

– Ты думаешь, поверит?

Деньгам – поверит. И спрячь конверт, чего он тут лежит...

Он представил себе, как вечером очкастый лысый Шурик, конфузясь и потея, вытащит на свет весоменький пакетик, как испугается жена – они всегда пугаются вначале, ненадолго, – потом до ночи в тесном убежище кухни будут прикидывать, тасовать и делить, и Романовский, постепенно напитываясь гордостью добытчика, кормильца, станет решать, соглашаться и спорить: это – да, это нет, подождет, а вот это – немедленно, я же сказал! – и с царапающей душу печальной теплотой Лузгин еще подумал о Шурике:, сделает ли он заначку, отложит ли немного на мужицкий черный день или отдаст жене все?

– Так, один экземпляр мне, другой – тебе. И не забудь после Нового года продекларировать доход и доплатить налоги: мы ведь граждане честные, не так ли? Честные и бедные...

Шурик принялся засовывать конверт в левый внутренний карман пиджака, но у него не получалось – мешали головки дрянных авторучек, коих графоман (в хорошем смысле) Романовский таскал с собой не меньше дюжины. Он чертыхнулся, засунул в правый и тут же одернул пиджак, будто поклажа его скособочила. Ну почему, спросил себя Лузгин, в этой долбаной жизни слова «честный» и «бедный» – всегда синонимы? Почему зарплата журналиста в этом обществе, да и в любом другом, всегда намного ниже порога искушения? Он вспомнил гаденькую шутку: «Честный журналист продается только один раз...».

– А знаешь, – сказал Лузгин, – не надо мне ни хрена показывать. Как напишешь, так и печатай. Некогда мне, дел по горло. Ну, бывай. Да, еще: не пропусти сегодня лялинский эфир, ну, про семейку Ивановых. Возможны разные сюрпризы.

– Ты что-то знаешь? – насторожился Романовский.

– Опять сюрпризы, опять хитрости?

– Все, я ушел, меня нет! – сказал Лузгин.

Надо было найти Серегу Кротова и обмозговать с ним вчерашние идеи Валерия Павловича. Нельзя сказать, что предложенный московским профессором столбовой тезис избирательной кампании явился Лузгину как откровение. Он и сам ощущал, что в народе растет недовольство особого сорта, знакомое по ранешней русской истории, да разве только русской? Всей мировой. И что тезис войдет в резонанс с настроением масс – в этом не было сомнений. Сам Лузгин открыл в себе недавно поразившую его способность «резонировать». Воспитанный в традициях советского интернационализма, готовый в детстве бить американцев, чтобы они не били бедных негров, читавший в юности Вальрафа об ужасах турецких гетто в ФРГ, готовый умереть с оружием в руках за худеньких вьетнамцев, наивных арабов и тех же печальных евреев Треблинки и Майданека, хотя потом они напали на арабов, а потом арабы напали на них, или наоборот, здесь он немного запутывался, – так вот, слегка разбогатев, поездив по миру и все увидев своими собственными глазами, испытав на самом себе обстоятельства дружбы народов, Лузгин вдруг понял, что он (как и большинство странствовавших параллельно с ним соотечественников) есть самый натуральный шовинист.

Ему не понравилась гигиеническая вежливость англичан, презрительное высокомерие французов, вороватое радушие итальянцев, арабское наглое попрошайничество, тупость немцев, цыганская крикливость турок в европейских строгих городах... Он осознал, чего Америка «добилась»: если белый нынче стукнет негра, то его посадят, а если негр ударит белого и белый извинится, то белому ничего не будет. И что худенькие вьетнамцы полагают себя самым первым народом среди прочих и величайшими воинами в мире, а кишащие индусы, которым всю жизнь помогали, строили им разные Бхилаи, отрывая от себя, – те и вовсе не считают русских за людей: так, северные варвары....

А тут еще в родных своих пределах, пусть и распавшихся формально на «самое настоящее Г», вечные братья-украинцы принялись поносить «москалей», из дружественного Казахстана поехали русские беженцы, потом Чечня, война и трупы, позор бессилия и безнаказанности, тысячи и тысячи погибших и сгнивших, зарытых в ямы, который год лежащих в ростовских вагонах-рефрижераторах, не нужных никому в родной стране; и Масхадов, колесящий по столицам, и дружный вой всемирной прессы по поводу пропавшей журналистки, и премия за мужество в плену у тех, чьим благородством восторгалась ранее; сто лет возни с ирландцами, взрывающими женщин и детей; закрытые глаза на бойню турок против курдов – мол, внутреннее дело; и моментальная готовность бомбить и рвать на части Югославию для горстки косовских бандитов; и марш национальной гвардии в Техас, где двадцать пять болванов рискнули вспомнить, что когда-то Техас был не американским... Какая, к черту, мировая справедливость? Какое, на хрен, мировое общественное мнение? Какой там друг Билл или Гельмут? Собачий цирк, маханье дирижерской палочкой... Ну, а внутри? Внутри своей страны? Татария с первейшим ханом своего обкома давно уже независимей Чечни, договорились без стрельбы: живите как хотите, но на выборах президента исправно голосуйте за того, кто вам все это разрешил! Теперь еще и область развалилась. Тюмень без Севера – столица деревень, вот и вернулась вековая поговорка.