Полтора часа без курева были мукой, и передача показалась Лузгину несуразно затянутой. Когда мелькнул и пропал последний титр, в кабинете воцарилась настороженная тишина. Члены худсовета переглядывались, листали свои записи, делали умно-заинтересованные лица: все ждали, в какой тональности начнет Омельчук.

— Я считаю, н-нормально, — слегка заикаясь, высказал своё мнение режиссер Юра Михайлов, когда-то на первых лузгинских передачах работавший «звуковиком».

Сидящие за столом принялись пожимать плечами, подымать брови, поигрывать пальцами.

— М-монтаж х-хороший, — добавил Михайлов.

Протиравший очки пресс-секретарь губернатора Михайловский тезка Переплеткин сказал, прижмуриваясь:

— Я думаю, надо отметить смелость ведущего, пригласившего губернатора на передачу, и смелость Леонида Юлиановича, согласившегося принять это предложение.

— Это безусловно, — поддержала его сидевшая напротив женщина — главный режиссер студии.

— Д-да нормально все! — еще раз встрял Михайлов.

— Зачем же так однозначно? — спросила красавица, бывшая дикторша, а теперь телекомментатор. — Передача не без изъянов. Как, впрочем, и любая передача. Но в целом впечатление приятное.

— Я бы согласилась с этим мнением, — сказала главный режиссер. — Однако данную передачу не следует воспринимать и оценивать только лишь как развлекательное телевизионное шоу. Каждое появление губернатора на экране — и не только губернатора, любого крупного деятеля — это есть политический акт, и только в контексте…

— Я в телевидении ничего не понимаю, — произнес свою любимую фразу Переплеткин, — но мне кажется, что главное достоинство этой передачи в том, что Рокецкий здесь показал себя интересным человеком, неординарным собеседником…

— Просто нормальным мужиком! — сказал Михайлов. — И это главное. Мне он понравился как зрителю. Чего еще надо? Л-любую работу можно раскатать, если захочешь. Мы же тут все гении.

— А сам Леонид Юлианович будет смотреть передачу до эфира? — спросила главный режиссер.

— Нет, не будет, — ответил Переплеткин.

— Может, Галине Андреевне показать? — спросила штатная красавица.

— Ну что мы суетимся? — впервые подал голос Угрюмов. — Мне вот всё равно, кто такой Рокецкий. Да хоть Ельцин! Хоть Клинтон! Есть живой человек на экране или мы туфту гнали — вот что главное, я так понимаю.

— В других обстоятельствах я бы вас поддержала, Валентин, — сказала главный режиссер, — но в свете предстоящих выборов каждое слово приобретает особый смысл. Вот можно спросить: какую цель ставили перед собой авторы передачи, приглашая для участия в ней первое должностное лицо области?

— Как раз никакое должностное лицо мы и не приглашали, — ответил Угрюмов. — Мне должностное лицо на фиг не интересно.

— Валентин, — одернула его красавица.

— Ну, извини.

— Я, например, как избиратель, хотела бы видеть больше уважения к своему губернатору, — сказала главный режиссер и в упор посмотрела на Омельчука.

— Куда уж больше, — усмехнулся Угрюмов. — Лузгин и так прогнулся — дальше некуда.

— Вы это называете «прогнулся»? — саркастически всплеснула руками главный. — На мой взгляд, ведущий временами просто провоцировал Леонида Юлиановича, особенно когда разговор коснулся округов.

— Тут его и провоцировать не надо было, — сказал Угрюмов. — Он, по-моему, и во сне за единство области воюет.

— Почему у нас автор отмалчивается? — спросила штатная красавица. Когда-то давно у них с Лузгиным намечался роман, да так и не случился, о чем, похоже, оба сожалели: молодость ушла, теперь это было бы неинтересно.

— «Юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелиться», — полу-пропел Лузгин, подмигнул штатной красавице. — Кирпич на ногу, знаете ли, — ужасно больно. За один этот подвиг автора можно простить. И курить уже хочется до невозможности.

— Бросать надо, Владимир Васильевич, — сказал Омельчук. — Следует беречь здоровье ради счастья и удовольствия… э-э-э… миллионов тюменских телезрителей. А вдруг они лишатся своего кумира? Это же представить невозможно, какое горе их постигнет! Кто же будет тогда столь достойно… э-э-э… и увлекательно представлять народу его вождей и правителей? Вот как, например, в этот раз. Такого Рокецкого мы еще не видели, правда?

И снова Лузгин не смог понять до конца, хвалит передачу Омельчук или издевается.

— Всем спасибо за содержательные высказывания. Юрий Иванович, вы у меня еще задержитесь на минутку? И вы, Владимир Васильевич, далеко не исчезайте, у меня к вам… э-э-э… небольшой разговор есть, хорошо? Еще раз спасибо всем.

Лузгин с Угрюмовым направились в свой кабинет, галантно пропустив вперед штатную красавицу и созерцая теперь на дистанции ее грандиозные формы.

— Щербаковым когда займемся? — спросил Валентин. — Я же тебя знаю: сейчас как начнешь расслабляться, а потом будем бегать сутками.

— Погоди немного, дай от Роки остыть, — сказал Лузгин. — Ты что же думаешь, мне так легко с человека на человека переключиться? Я ведь должен в его шкуру влезть, только тогда нормальный контакт получится.

— Ну ладно, — согласился Угрюмов. — Я тогда до конца недели тебя не трогаю, пара заказов есть хороших, «Кенгуру» помонтирую.

— Сдачу будем отмечать? — спросил Лузгин.

Каждый раз после сдачи программы худсовету вся съемочная бригада «Взрослых детей» уезжала к кому-нибудь на квартиру — летом на природу — и устраивала кутеж вперемежку с «разбором полетов». Угрюмов обычно всех ругал, а Лузгин всех хвалил, и в сумме каждый получал свою долю критики и признания, что способствовало поддержанию в бригаде нормального творческого климата в не меньшей степени, чем регулярные денежные добавки к студийной зарплате из кассы творческого объединения.

— Подожди хоть до обеда, — сказал Угрюмов. — У меня дела, да и у других тоже. Ты один у нас вольный орел.

— Пошел ты в задницу, — полуобиделся Лузгин. — Вечно ты из меня алкаша делаешь, Валя.

— А ты что, не алкаш?

— Нет, — уверенно ответил Лузгин. — Я обычный пьяница. Алкаш хочет, не хочет — пьет. А пьяница хочет — пьет, не хочет — не пьет, усек разницу? Притом я пьяница талантливый. Будешь спорить?

— Не буду. Бесполезно.

— Гад ты, Валюта. Ты же на мне играешь, как на инструменте. Сидишь за пультом и играешь на моих нервах. Настоящий музыкант обязан любить и беречь свой инструмент. Это однозначно! — закончил он голосом Жириновского, у него хорошо получались интонации «сына юриста».

— Ты газпромовский заказ намерен доделывать или нет? — спросил режиссер. — Деньги же висят, Вова!

Два месяца назад Лузгин втравил Угрюмова в левую работу над заказным телефильмом для Газпрома, взял большой аванс. Валентин давно снял и смонтировал видеоряд, а Лузгин все никак не мог собраться и написать дикторский текст.

— За выходные сделаю.

— А до выходных пьянствовать будешь? Сядь завтра да напиши, все равно ведь делать тебе нечего.

— Это только так кажется — нечего, — многозначительно произнес Лузгин. — Не все ты видишь, Валя, не все глубины тебе открыты.

— Тусоваться будешь?

— Старик, политическая тусовка — это часть нашей с тобой жизни. Как говорится, без паблисити нету просперити, друг мой неопытный Валя! Мы оттуда кормимся, дружок. К кому завалимся сегодня? Давай ко мне! Закусь есть, выпивки купим.

— Тамара нас когда-нибудь пристрелит, — сказал Угрюмов. — И правильно сделает.

— Значит, умрем в зените славы, только и всего.

Они сидели в кабинете, курили и ждали поспевающий чайник, и Лузгин вдруг сказал:

— О, господи! Я совсем забыл: сегодня же второй день, обещал вечером зайти к Дмитриевым, помянуть Сашку…

— Как вчера прошло?

— Да нормально. Слушай, поехали вместе! «Разбор полетов» устроим на неделе, народ поймет, а?

— Не люблю я поминки, — сказал Угрюмов. — Херовая там атмосфера. Может, без меня? Я ведь у Дмитриева и не был ни разу, чего ради я припрусь?

— Смотри сам, — ответил Лузгин. — Давай по чаю вдарим.