К Виктору Александровичу, курившему в холле у лестницы, подошел депутат Низовских.

— Господин Слесаренко, мы когда-нибудь начнем работать вовремя? Или так и будем продолжать дожидаться барина?

Низовских представлял в Думе общественное объединение «Трудовая Тюмень» — совершенно большевистское, — и, казалось, должен был видеть в бывшем горкомовце Слесаренко своего сторонника и единомышленника, на самом же деле открыто его третировал. Как и многие рядовые коммунисты, Низовских презирал старую партийную номенклатуру за предательство и развал КПСС, за то, что та сумела неплохо устроиться и при новых властях, а их, рядовых членов партии, бросила на съедение «новым русским». Опять же странно было видеть на знамени непримиримых портрет завзятого, да к тому же третьеразрядного, номенклатурщика Зюганова. Как-то раз Виктор Александрович пытался поговорить на эту тему с Низовских, но получил от депутата такой отпор, словно Слесаренко вознамерился вынести Ленина из Мавзолея, и он понял, что говорить не с кем и не о чем.

— Вот вы и поставьте этот вопрос на заседании, — как можно спокойнее сказал Слесаренко. — Только у меня одна просьба: давайте мы закончим с повесткой, а потом и с мэром разберемся, хорошо?

Вы неисправимый оппортунист, — сказал Низовских, глядя Виктору Александровичу в пуговицу на рубашке. — Именно такие, как вы, и позволили развалить великую страну.

Самым удивительным — если в этой жизни еще осталось хоть что-то, способное удивить Слесаренко, — было то, что нынешнего ярого коммуниста Низовских Виктор Александрович заприметил еще на митингах «Народного фронта» в конце восьмидесятых, когда толпа требовала свергнуть первого секретаря Богомякова и разогнать обком, и больше других кричал и топтал ногами приобкомовские клумбы домоуправленческий морщинистый техник Низовских.

— Вы бы лучше, Константин Яковлевич, к заседанию подготовились. Скажите честно: вы все документы прочитали, которые сегодня обсуждать будем?

— Не смешите меня, господин Слесаренко. Никакого обсуждения не будет, вы это прекрасно знаете. Обманутое и купленное вами большинство снова проголосует за предательство интересов народа.

— Да какое, черт вас возьми, предательство? — не сдержался Виктор Александрович. — Регламент работы принимать будем, при чем тут «интересы народа»?

— Вот вы и раскрыли себя, господин Слесаренко, — удовлетворенно произнес морщинистый депутат и демонстративно пошел от Виктора Александровича прочь. У самой двери он обернулся и подчеркнуто громко сказал:

Народ для вас — ничто. И всегда был — ничто.

Иногда Слесаренко ловил себя на мысли, что готов самолично перестрелять половину своих коллег по Думе. «Если это и есть демократия, то уж лучше царь», — говаривал он себе не раз, хотя и понимал, что такие, как Низовских, — пена и отрыжка демократии, но где же другие, которые не пена и не отрыжка, и способна ли вообще демократия в России выплеснуть на поверхность что-либо иное, кроме пены?

Слесаренко не любил крайности и отдавал себе отчет в том, что в составе депутатов городской Думы все-таки больше нормальных людей, понимающих масштабность и сложность городских проблем и желающих в меру своих сил эти проблемы решать, но получалось так, что не они определяли настрой и содержание заседаний, особенно этих, первых после недавних выборов, а наименее квалифицированная, наименее информированная, а потому экстремистски безответственная группа «вождят», для которых главным было — обозначить себя в Думе, заболтать и затюкать всех, утвердить себя и других в мысли: власть — это они, их выбрал народ, и теперь каждый чиновник, и в первую голову мэр, должен приползать к ним на карачках и спрашивать на всё депутатского дозволения.

Старый аппаратчик Слесаренко прекрасно знал, что чиновникам время от времени действительно нужна острастка, иначе заснут и зажируют, но когда эта острастка становилась самоцелью и смыслом всей деятельности «народных избранников», Виктор Александрович начинал размышлять о судьбе города с печалью и большими опасениями.

Докурив, он прошел в зал заседаний, по пути скликая депутатов к началу работы. Оставив председательское кресло свободным, сел справа, раскрыл приготовленную секретариатом папку с материалами.

— Прошу внимания, уважаемые депутаты, — произнес Слесаренко, слегка возвысив голос. Старое обращение «товарищи» официально было выведено из оборота, произносить же публично слово «господа» у Виктора Александровича язык не поворачивался. — Как заместитель председателя, приношу свои извинения за задержку. Если других предложений не последует, предлагаю начать работу Думы и обсудить повестку дня заседания.

Возражений не было, даже Низовских промолчал, только улыбнулся саркастически и зашелестел бумагами. «Ничего не читал, сволочь», — подумал Слесаренко, и в это мгновение в дверях появился мэр.

— Добрый день всем, прошу прощения — обстоятельства… Виктор Александрович, можно вас на минутку?

В коридоре мэр приобнял Слесаренко за плечи, увлекая за собой в сторону холла.

Плохо, что в зале Думы окна не на ту сторону. Вам еще не сообщили?

— Сообщили? О чем?

А вы полюбуйтесь сами, Виктор Александрович, — мэр подвел Слесаренко к окну, выходящему на улицу Первомайскую.

Территория перед мэрией и вся проезжая часть Первомайской — от Ленина до Герцена — была запружена людской толпой. Островками в толпе виднелись крыши милицейских «уазиков». Сквозь оконные стекла долетал скрежет мегафонного голоса.

— Опять вкладчики?

— Они, родные, — ответил мэр. — У меня к вам просьба, Виктор Александрович: пойдите туда, послушайте, успокойте людей. А главное, постарайтесь увести их с проезжей части улицы. Куда угодно, хоть в наш большой зал, но движение надо восстановить. Восстановить немедленно! Два моих зама уже там — действуйте! Потом доложите. Я вас убедительно прошу! — Последняя фраза должна была скрасить командирские интонации предыдущих. Мэр умел это делать: просить в приказной форме и приказывать в просительной.

Забрав из кабинета пальто, Слесаренко спустился на лифте в вестибюль и вышел на крыльцо. Рука автоматически нырнула в карман за сигаретами, и в этом жесте, помимо привычки, было еще и откровенное нежелание двигаться дальше, спускаться с крыльца и идти в эту темную толпу. Виктор Александрович закурил и медленно побрел вниз, ругая и одновременно похваливая мэра: все равно народ не успокоится, пока к нему не выйдет Сам, но успеет выплеснуть большую часть злости на головы замов, успеет устать и немного замерзнуть; вот тогда Сам и появится, как Бог из машины в старых греческих трагедиях. Здесь тоже была трагедия, но с примесью фарса и дурной мелодрамы. «Как, впрочем, и всё в нашей нынешней жизни», — подумал Виктор Александрович, приближаясь к бунтующим.

Бунтовали, и уже не в первый раз, обманутые вкладчики нескольких финансовых шарашек, собравших под наглую рекламу большие миллиарды с доверчивых и жадных граждан и испарившихся в одночасье, как Бендер из Васюков.

В центре толпы стоял на чем-то (не было видно, на чем) мужчина пенсионного возраста, в двубортном пальто с каракулевым не первой молодости воротником; длинные седые волосы лохматились под ветерком. Сжав шапку в кулаке наподобие ленинской кепки, мужчина размахивал ею над мегафоном, скрывавшим лицо.

— …Мы никогда не поверим, что власти не знали подлинной сущности этих преступных организаций. Мы никогда не согласимся с тем, что власти не несут ответственности за их деятельность. И мы никогда не простим властям их попустительство, если не сказать — пособничество этим финансовым бандитам! Как же так получается? Воры исчезли с огромными деньгами и никто не может их найти? Зачем же мы платим налоги на содержание всех этих руопов, милиции и кэгэбэ?

Толпа взревела. Группа активистов вокруг оратора начала что-то скандировать на два такта, два коротких слова, непонятных Слесаренко. Он протиснулся поближе и сумел-таки разобрать это рявканье. Люди выкрикивали, прихлопывая в такт: «Мэр — вор! Мэр — вор!…».