— Что-то холодно. Пойдемте в дом.
Снова сели за стол. Виктор Александрович с наслаждением выпил большую рюмку водки, смывая привкус кислого вина и застывшего бараньего жира.
— Первый заход, девочки, — сказал Чернявский. — Мужчины еще поработают, — он обвел глазами стол, — и решат парочку вопросов государственной важности.
— Кстати, что за праздник, мне так и не объяснили, — спросила Оксана у дверей бани.
— Твой мужик сотворил для города четыре миллиона долларов.
— Просто подписал у министра письмо, — сказал Виктор Александрович. — О выделении дополнительных средств на городское строительство. В общем объеме финансирования так, мелочь, копейки, но все равно приятно, по поселку Нефтяников «закроемся» на год-полтора.
— А вам-то что с этого? — сказала Оксана. — Я думала, он что-то серьезное сделал. Или орден получил.
— Понимала бы что, — сказал Слесаренко, почти обидевшись. — Иди-ка ты в баню, милая, в прямом и переносном смысле слова.
Оксана улыбнулась, чмокнула воздух губами и исчезла за дверью. Спустя минуту из бани раздалось шипенье упавшей на раскаленную каменку воды, женский визг, хлопанье веника.
— Акустика тут у тебя что надо, — заметил Виктор Александрович.
— Сухое дерево, — ответил Чернявский. — Да ты не боись, в радиусе двухсот метров ни одного чужого.
— А чужих и не надо бояться. Предают, как водится, свои, — философски обронил Слесаренко и вдруг поймал внимательный взгляд Чернявского.
— Не понял, Витя.
— Не бери в голову, Гарик. Просто настроение хреновое.
— С чего бы это, дружище? Дело сделал, баба у тебя классная, место, — он развел руками, — лучше не придумаешь. Отдыхай, Витя, радуйся жизни. Не так уж много осталось, успевай, бери свое…
— Не знаю, Гарик. Хандра какая-то. А может, просто устал, надоело все. Желудок вот замучил. Ночью, стыдно сказать, стреляю, как из пушки, хоть с женой не ложись. Не варит, сволочь, фестал пачками жрать приходится, а толку мало.
— Брось ты эту химию, — посочувствовал Чернявский. — Мне вот посоветовали активированный уголь, а утром, до завтрака, стакан теплой воды с медом. Мне помогает. А хочешь, я тебя в нашу больницу положу недели на две? Печень поправишь, под капельницей полежишь — выйдешь, как новенький. Проколем тебя витаминами — на баб с забора бросаться будешь!
— Да у меня с этим все в порядке, — ответил Слесаренко, — помощь пока не требуется, сам справляюсь.
— Уж знаю, слышал! — озорно скривился «гусар».
— Что значит, слышал?
— Сам же про акустику говорил.
— Ну, говорил…
— Сейчас покажу. Зайди-ка в мою комнату.
Озадаченный Виктор Александрович зашел в спальню первого этажа, а Чернявский через две ступеньки поднялся по лестнице на второй, где стоял бильярдный стол и была еще одна спальня — для гостей. Слесаренко как раз изучал обстановку хозяйского лежбища, как вдруг явственно услышал скрип деревянного потолка, сопровождаемый ритмичными рыданиями диванных пружин. Он поднял глаза к потолку: доски шевелились, выгибаясь под верхней тяжестью. «Господи, стыд-то какой, — залился краской Виктор Александрович. — Значит, они тут будут слушать, как мы там с Оксаной…».
По лестнице спустился Чернявский, все так же криво улыбаясь.
— Хороша акустика? Помнишь, в прошлый раз, когда спортсменов поздравляли, ты с этой биатлонисткой…
— Тише ты, болван! — испуганно прошипел Слесаренко, оглянувшись на близкую банную дверь.
— Да не суетись! Это здесь все слышно, а в бане — ни звука, сам же знаешь. Она тогда что, допинга тебе подсунула? Я уж думал, вы нам на голову провалитесь. И не красней — не девочка…
— Это я от смеси, аллергия, — неубедительно сказал Виктор Александрович. — Когда ты пить по-нормальному научишься? Водку так водку, вино так вино. Все пижонишь, брат Гарик?
— Если ты, Витя, в понимании еды и питья был бы так же силен, как в бабах… Впрочем, в бабах ты силен в смысле драть их, а вот в понимании…
— Ну, договаривай, договаривай! — взъерепенился Слесаренко, чувствуя лишний хмель и желание дать Чернявскому по морде.
— О, петух, твою мать, — спокойно сказал Чернявский. — Сядь, Витя, не дергайся, никто тебя обидеть не хотел.
— Что за намеки, Гарик? Чего я там не понимаю в бабах?
— А ничего ты в них не понимаешь, — все так же спокойно выговорил хозяин, усаживаясь напротив Слесаренко и разливая водку. — Вот скажи, зачем ты со своей девицей на рожон лезешь? Баба классная, я уже сто раз говорил, вот и трахай ее потихонечку. Зачем ты с ней на губернаторский прием заявился? Или ты думаешь, что Рокецкий внимания не обратил? Это же неприлично, Витя. А поездка в Италию? Ну ладно, Дума выступила как спонсор, послала мальчишек с гастролями, но ты-то зачем высунулся, зачем поехал? В Италии ни разу не был?
— Я же был руководителем делегации, — попытался возразить Виктор Александрович, но Чернявский только рукой махнул.
— Брось, Витя, я же знаю, сколько ты мэра уговаривал послать именно тебя. Понимаешь, Витя, надо так: мухи — отдельно, котлеты — отдельно. Вот, как у меня.
— У тебя вообще одни мухи, Гарик.
— Зря, Витя, ты в моей душе с фонарем не бродил, не знаешь, как там и что. Меня, может, покрепче твоего цепляло, но я дела и еблю в кучу не мешал.
— Грубый ты, Гарик, фу! — сделал попытку отшутиться Виктор Александрович.
— Не фукай, я тебе не собака! — повысил голос Чернявский, и Виктор Александрович не понял: всерьез обиделся или просто опьянел, да и сам он находился в странном взвешенном состоянии — ему было и омерзительно, и сладостно больно касаться этой темы, словно раскачивать пальцем ноющий зуб.
— Ты хоть думаешь, каково Вере от этих твоих вывертов? Обратил внимание: она ведь с тобой уже нигде не бывает.
— Ну, здоровье не то, хлопот много.
— Только сам себя не обманывай, Витя. Ей просто стыдно с тобой на людях появляться — вот и вся причина.
— Откуда такие точные сведения? — прокурорским голосом спросил Слесаренко, но шутка снова не удалась. Чернявский был абсолютно прав и потому еще более ненавистен в этот момент Виктору Александровичу. Пока он накручивал на язык что-нибудь порезче, позабористей, стукнула банная дверь, и появились женщины — румяные, в ореоле неостывшего пара, в белых махровых халатах (неужели «комплект»?) и полотенцах вокруг мокрых волос.
— Официант, шампаньскаго! — заорал «гусар» и полез в холодильник у стола.
Пили шампанское, дорогущее до безобразия и не очень вкусное «Дом Периньон». Виктор Александрович предпочитал отечественное, свердловское полусухое, а если честно — вообще шипучку не любил, а тут выпил залпом, вслед за «гусаром» швырнул бокал в камин. В баню идти отказался, сказавши, что пьян и объелся. Чернявский тоже не пошел париться. Они сидели у камина, смотрели по видео привезенную Чернявским пленку с записью пародийной программы «Куклы» — гвоздевой передачи московского телеканала НТВ. «Куклы» Слесаренко нравились, хотя выпуски были неровными, иногда непонятно скучными, иногда высосанными из пальца, но все равно смотрелись как открытие в пресном ряду посеревшего и поглупевшего Центрального ТВ. Пошли титры, резануло глаз засилье еврейских фамилий среди авторов. Виктор Александрович не считал себя антисемитом, да, пожалуй, им и не был, но ему не нравилось, что евреи-журналисты смеются над русским правительством, даже если последнее того заслуживает. И он опять подумал, что хлебосольный и веселый Гарри Леопольдович Чернявский тоже не слишком русский. Впрочем, и сам Слесаренко был чистопородным хохлом, потомком столыпинских переселенцев с правобережья Днепра, но хохол — это вам не еврей, хотя Чернявский всегда утверждал, что хуже хохлов только хохляцкие евреи, ежели таковые еще сохранились в природе.
Играли в бильярд наверху, пара на пару, смеялись каждому промаху, кокетливой женской неумелости. Чернявский с Лидой выигрывали, «гусар» бегал за шампанским и коньяком. Когда Оксана в свой черед долго целилась кием, то и дело поправляя сползающее на глаза полотенце, Чернявский шепнул на ухо Слесаренко:
