Ворота «гусаровской» базы были открыты. «Вольво» пролетела их по-хозяйски уверенно, властно. Белые с черным округлые объемы еще не тронутого солнцем лесного снега волнами расходились от дороги. Они проехали в глубь территории, к дальнему забору у реки, где светилась огнями большая двухэтажная изба с фонарем над резным деревянным крыльцом.
На развороте шофер просигналил, и, когда они вылезали из машины, на крыльце их уже ждали двое: местный смотритель — он же банщик, он же повар и охотницки-рыбацкий бригадир — и высокая женщина в валенках и норковом берете — очевидно, та самая Лида.
— Равняйсь, смирно! — гаркнул сторож. Чернявский вытянулся во фрунт, женщина в валенках в три шага спустилась с крыльца и ткнула ладонью берет:
— Все готово, вашсиятельство!
Чернявский скомандовал: «Вольно!», горделиво оглянулся на Виктора Александровича — смотри и учись, обнял женщину за плечи и представил ее Слесаренко. Виктор Александрович поцеловал теплый изгиб запястья, щелкнув каблуками, как бы принимая условия барского спектакля, и услышал за спиной оксанин голос:
— Лидочка, привет.
— Привет, дорогая, — женщина в берете по-сестрински чмокнула Оксану в щеку.
И снова что-то коснулось души Виктора Александровича, и он вдруг пожалел, что приехал сюда, а не домой. Сидел бы сейчас в просторной кухне, ел любимую рисовую кашу: подсевший в гастрите желудок сам диктовал вкусы хозяину, — рассказывал бы про Москву. Пришли бы сын с невесткой, по-детски радовались бы немудреным московским сувенирам, рассказывали про внука Алешку, про ежедневные его новые придумки и приколы. Жена бы сидела напротив, положив на кулачок тонкий подбородок. Потом бы он принял душ, надел чистую пижаму, завалился в постель с детективом и уснул бы раньше жены, спал бы в воскресенье почти до обеда и проснулся голодным от вкусных обеденных запахов с кухни, топота босых детских ног и приглушенного звука телевизора в зале.
«Они знают друг друга». — Слесаренко смотрел, как две женщины, его и чужая, подымались на крыльцо, полуобнявшись, сказал себе со злостью: «Ну, знают, и знают. Мир, как известно, тесен. Перестал бы ты комплексовать». Какая мелочь, а настроение вдрызг испорчено. «Лечиться надо, Витя». А лучше напиться. «Лечиться — напиться, Кушкин — Пушкин».
Сняв пальто в сенях, Виктор Александрович шагнул в знакомый яркий свет обеденного зала с огромным столом, уже накрытым закусками на четверых. Оксана прихорашивалась у зеркала. Лида, все так же в берете и валенках, таскала с кухни новые тарелки со снедью. Коля, смотритель базы, грохал тазами в банном отсеке, шелестел вениками, докладывал Чернявскому о готовности сауны. Трещали в камине дрова. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, Слесаренко принялся шурудить в камине кочергой, завалил огневище и заработал выговор от вошедшего в зал Чернявского: «Не умеешь — не берись».
Сели за стол. Смотритель Коля выпил рюмку стоя и откланялся, сославшись надела. Большие напольные часы у камина бухнули полночь — начало воскресенья.
Доверившись желудку, Виктор Александрович приналег на картофельные драники в сметане, свеклу с орехами и черносливом. Дорогая и редкая по весне зелень почему-то не радовала глаз, а вот вареные кальмары в чесночном соусе, что называется, «пошли». Оксана приметила это и передвинула тарелку с кальмарами поближе к Слесаренко. Сама их не ела, вообще не жаловала чесночный соус, и Виктор Александрович вдруг подумал: «А как же потом…» — да было уже поздно, ну и Бог с ним, с чесноком. Может, так оно и лучше.
Виктору Александровичу всегда казалось — впрочем, нет, не казалось, он был уверен, что их отношения с Оксаной, их близость определяются не только постелью (слово «секс» Слесаренко не любил, считал его английским вариантом русского «блядство»), хотя и отдавал себе откровенный отчет в том, что, заболей Оксана чем-нибудь серьезным, так, что постели не будет, и он расстанется с ней в тот же день. Иногда он проверял себя такими умозрительными тестами: а хотел бы он иметь от Оксаны детей? И отмечал для себя: нет, не хотел, даже представить себе этого не мог, как не мог представить Оксану за мытьем полов или сидящей с книжкой в туалете, а себя шутливо гасящим в туалете свет, как у него тыщу раз бывало с женой.
Выпив традиционные три рюмки для разгона — женщины тоже пили водку, но не по полной, вполглотка, — оделись и вышли во двор, где Коля жег угли в мангале. Сизый дым от мангала ровно шел в черноту звездного неба, было тепло, только ноги в «московских» тонких ботинках сразу озябли, и Слесаренко позавидовал лидиным валенкам. Только сейчас он обратил внимание, что Оксана тоже стояла на снегу в больших черных катанках очевидно, был в избе запас, надо бы тоже переобуться, но «гусар» красовался в лаковых штиблетах, а Виктор Александрович постеснялся выказывать свою слабость, остался мерзнуть на снегу.
Шашлык припахивал дымом, горелым луком и вином мариновать мясо в уксусе Чернявский считал извращением глупого плебса, — радовал рот и камнем ложился в желудок: завтра будет страшнейшая изжога, тем более что жареное мясо запивали красным итальянским вином, густым и терпким. Водку под шашлык Чернявский не признавал, а Слесаренко лучше бы продолжал пить «Смирновскую», смешивать спиртное он не любил и всегда болел наутро от «джентльменских» наборов Гарри Леопольдовича. В брюхе еще полоскался самолетный коньяк, и коньяк еще будет потом, когда вернутся в избу, сядут у камина смотреть легкую французскую эротику по видео, а потом пойдут в баню, все вместе или парами, горячий воздух ударит по хмельной голове, затрепыхается сердце надо бы наоборот: сначала баня, а потом обжорство. Но здесь был принят такой график, и не Виктору Александровичу было его менять.
— Кстати, насчет бани, — сказал Чернявский, укладывая на мангал вторую порцию нанизанных на вертела шашлыков. — Последний снег, прошу принять во внимание. Любителям снежных ванн рекомендую воспользоваться, через недельку начнет таять и смерзаться — все, весна, судари мои и сударыни. Да, Виксаныч, Коля предлагает утречком посидеть на речке, пока дамы спят. Снасти есть, лунки он насверлит. Годится?
— Валенки дашь с телогрейкой — сгодится.
— Я тебе такой тулуп дам — на снегу спать сможешь. Ты запомни: на моей базе всегда полный комплект. Всегда. Правда, девочки?
— Хочу собаку, — капризно сказала Оксана. — Большую собаку, мохнатую. И всю белую.
— Коля, — скомандовал Чернявский.
Смотритель вытер руки о грудь и свистнул с двух рук. Из темноты раздался топот и снежный хруст, в круг света от крылечного фонаря влетел огромный коричневый пес, лохматый и большеголовый, насколько Слесаренко разбирался в собаках — кавказская овчарка, зверюга злобная и дикая по природе. Оксана вскрикнула, прижалась спиной к Слесаренко. Он обнял ее, сказал: «Ну-ну, спокойно», но получалось так, что это Оксана заслонила его от крутящейся на снегу зверюги с открытой клыкастой пастью.
— Сидеть, — сказал Коля, и пес замер у его ног, только вращал огромной башкой и скалился на чужих. — Он никого не тронет, но гладить его не надо.
— А я хочу погладить, — все тем же голосом противной девчонки сказала Оксана.
Смотритель Коля взял пса за ошейник, подвел к Оксане.
— Свои, Карат, свои.
Пес ткнулся носом в Оксанины валенки, шумно понюхал полы длинного австрийского пальто в елочку — подарок Слесаренко. Оксана, державшая руки у горла под платком, осторожно опустила правую и положила ладонь на собачий огромный лоб. Пес зажмурился, глухо зарычал, но стерпел чужую ласку, чувствуя приказующий хват хозяйской руки на ошейнике. Длинные, ровные пальцы профессиональной пианистки поиграли собачьей шерстью, тронули кургузое ухо.
— Он шашлыки ест? — спросила Оксана.
Чернявский с полным ртом захихикал, затрясся. Лида сняла со своего шампура остывший кусочек мяса и позвала.
— Карат, ко мне.
— Да не надо бы… — произнес Коля, но собаку отпустил. Пес рывком подскочил к Лиде, слизнул кусок с ладони, тряхнул башкой: проглотил, не жуя. Оксана повела плечами, высвобождаясь из рук Слесаренко.
