Готовила ли я скромные обеды на две персоны, гуляла ли по вечерней аллее, слушала ли старую радиолу, починенную Кириллом на следующий день после того, как меня здесь поселили, — все находило свою философскую завершенность в моей душе. Все стремилось выразить и подтвердить полноту моего незначительного в глобальном масштабе бытия.

Дни шли за днями. Кирилл приезжал часто, но как-то особенно не задерживался, был немногословен и лишь многозначительно поглядывал на Валерия Иннокентьевича, словно пытаясь разглядеть за его добродушной непосредственностью что-то большее, чем просто участие в наших отношениях.

Он, безусловно, ревновал, но высказать этого не смел, потому что другого выхода не видел, а если выражать недоверие или предъявлять претензии, то нужно что-либо менять. Изменить он ничего не мог и, молча терзая свою душу ревностью, как-то особенно нежно целовал меня, стоя уже на выходе и тревожно заглядывая мне в глаза.

— Маленькая моя, потерпи чуток.

Этот чуток все растягивался во времени, и вот уже стали подкрадываться холода. Так ненавязчиво, постепенно. Завоевывая вначале ночные, затем вечерние и утренние часы. Только дни еще оставались теплыми, и листья едва-едва прихватывала прозрачная позолота, но в целом кроны были полны жизненных сил, и небеса до краев наполнялись их мощным шелестом.

— Ирочка. Я гораздо старше вас и смею надеяться на ваше внимание. Положитесь на мой жизненный опыт. — Витиеватый слог Валерия Иннокентьевича показался мне забавным, но несколько насторожил. Я почуяла что-то неладное и напряглась.

— Перемены, зреющие в вас, не могли пройти для меня незамеченными. Уже более месяца вы здесь, и я… Может, это не мое дело… Может, это несколько бестактно… Но, как бы это сказать… Видите ли, Кирилл, как вы уже знаете, — мой давний, смею заверить, — очень давний друг. И поскольку он возложил на меня некоторые обязанности относительно вас, то… Можно я задам один бестактный вопрос?

— Ну, что вы, Валерий Иннокентьевич! — Его напыщенная манера стала меня раздражать. — Только нельзя ли попроще?

— Ты… беременна?

— Ах, вот оно что! — Я моментально успокоилась. — Думаю, да.

— Ну, что тут думать? Это видно. У некоторых и на сносях не поймешь, а у тебя — видно. И что, решила оставить?

— А как же иначе?

— Допустим, иначе можно. Вопрос не в этом. Вопрос в ином: Кирилл знает?

— Пожалуй… — Действительно, я даже не подумала об этом.

— То есть вы об этом не говорили?

— Вообще-то нет. Но ведь даже вы знаете.

— Ирочка, я сейчас рядом. Я — вижу. А он бывает наездами, у него куча разных проблем, и вполне может статься, что ему невдомек, в каком ты… положении.

— Но как же… — Я растерялась от очевидности и правомерности доводов. — Но… Я же не сама… Он ведь тоже…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Только ведь штука в том, что люди порой годами живут вместе, и у них этого не происходит. Ну, далеко ли ходить за примером? Кира жил с Хельгой около десяти лет, прежде чем она забеременела. Конечно, это патология. Скорей, отклонение, чем норма. Я хотел бы подчеркнуть лишь необходимость сообщить об этом Кире. Ведь то, что происходит с тобой, — это ваше общее. Так?

— Так, — согласилась я.

— Ну, посуди сама, можешь ли ты самолично распоряжаться тем, что принадлежит не только тебе?

— Что вы имеете в виду?

— Лишь то, что бывают ситуации, когда есть смысл взвесить все «за» и «против», прежде чем…

Слепая ярость охватила всю меня с ног до головы. Мне была противна даже мысль, что нужно еще что-то взвешивать. Взвесить, чтоб решить — убивать или нет?

— Как вы можете?! Я… Я… ненавижу вас! Вы не смеете даже думать об этом! Не смеете!

— Но, Ирочка, девочка моя, я просто хотел, чтоб вы задумались… Простите великодушно.

Я выскочила из кухни в прихожую, мне хотелось уйти из этой квартиры, найти Кирилла. Наверняка он уже разобрался со своими проблемами. Он нужен мне!

Я все никак не могла попасть ключом в замочную скважину, чтоб отпереть входную дверь. Я проклинала замки, которые нужно открывать ключом даже изнутри, но Валерий Иннокентьевич взял меня за руку, развернул лицом к себе и тихо сказал:

— Если вам так уж невыносимо наше соседство, то не спешите уходить. Сегодня вечером меня пригласили в гости, и спустя пару минут я покину вас. Только вот курточку прихвачу да телефончик черкну. Нужно будет — звякнете.

Он прошел в комнату, быстро написал на тетрадном листе номер телефона, взял куртку, сунул ноги в ботинки и, проходя мимо меня, вручил мне неровно оборванный клочок бумаги.

— Да, и еще. Пойдете гулять, непременно заприте окна и двери. А то в вашем состоянии женщины бывают рассеянны.

Дверь захлопнулась, и я осталась одна в совершенно пустой и почему-то очень чужой без хозяина квартире.

Я накинула свитерок и вышла следом. Чем больше я ходила по улицам, чем сильнее пыталась разозлить себя и как можно дальше отогнать предполагаемый вариант развития событий, тем острее чувствовала, что гнев мой исчерпан и в словах Валеры есть доля истины. Кира должен узнать о моей беременности.

Я не сомневалась, он будет бесконечно рад, он прибежит утром, и мы вместе посмеемся над незадачливым умником.

Вот ведь придумал: «Бывают ситуации, взвесьте, пожалуйста, прежде чем…» Как колбасу. Взвесьте мне сто грамм, нет не этой — эта с жиром. Вон той, под прилавочком которая. Она повкусней будет.

К трубке подошел Кирилл, и я, после непродолжительной паузы, которая мне понадобилась, чтоб справиться с волнением, и нескольких: «Слушаю вас. Да, слушаю вас…» — из хрипящего динамика все-таки произнесла:

— Кир. Я беременна.

— Да, Василий Иванович, я слушаю вас.

— Какой Василий Иванович? Это я! Я беременна! Уже больше месяца.

— Да-да. Я понял. — Голос Кирилла был сух и бесцветен.

— Кто там, Кисик? Не меня? — Женский голос возник в динамике и проплыл в глубину потустороннего хрипа.

— Нет, не тебя, — ответил Кира этому голосу и снова сказал: — Да, Василий Иванович, но вы уверены в этом?

— Так это я — Василий Иванович? А… Конспирация! Я в этом совершенно уверена, а ты не рад?

— Кисик, купай Лялю! — снова донесся женский голос.

— Сейчас-сейчас! Ляль, возьми мочалочку, намыль ее, детка!

— Ну, па-а-а! Са-а-ам на-а-а-мыль!

— Простите, Василий Иванович, мне сейчас не…

Я повесила трубку, постояла в мучительном раздумье и вспомнила о тетрадном клочке, который сунула в задний карман порядком натянувшихся джинсов.

Я развернула его и набрала номер, коряво начертанный Валерием Иннокентьевичем.

Пока шел вызов, мне почему-то представилось, как на том конце телефонного провода снова раздастся из хрипа динамика противный женский голос: «Кисик или там Валесик, это не меня?» Мелкая дрожь скользнула по позвоночнику.

— Алло! — Низкий рокот не оставлял сомнений, трубку поднял Валера. Но я молчала, я боялась даже дышать, чтоб не обнаружить свое присутствие, хотя не мог же телефон зазвонить сам, без чьего-либо участия.

— Ира… Ирочка, не молчите. Я знаю, что это вы… Кроме вас, сюда звонить некому.

И я разревелась. Я старательно закрывала микрофон, но, видимо, всхлипы достигали чуткой мембраны и прорывались в эфир.

— Алло! Ирочка, что с вами?

— Приезжайте, пожалуйста. Мне плохо… Одной…

— Бегу! Вы где?

— Не знаю, — я оглянулась и стала сбивчиво описывать местность.

— Я понял, — тем не менее угадал Валера. — Рядом с жилым корпусом трехэтажка красного цвета?

— Да.

— А справа «Хозтовары» и чуть выше здание интерната?

— Похоже.

— Стойте там.

Мы долго бродили по набережной. Валерий Иннокентьевич рассказывал о своем егерстве в Карпатском охотничьем хозяйстве, о своей жизни, жене, ушедшей после того, как он, попав под нелегкую лапу медведицы, провалялся с год в больничной палате.

— Да я ее не осуждаю. Молодая, здоровая, ей рожать, гулять, смеяться, жизни радоваться. А тут — инвалид.