Кирилл торопливо отсчитывал купюры и, пряча глаза, совал их в карман врачу.

— Только вы уж, пожалуйста… Я от Игната… Знаете, да? Мне Игнат сказал, что с наркозом…

— Все как положено.

— Вы уж, пожалуйста…

— Не сомневайтесь, все как положено. Сколько там?

— Как договаривались, полтинничек.

Я затаила дыхание, готовая окунуться в леденящую прорубь страха, но, удивительное дело, вдруг обнаружилось, что я ничего не чувствую. Ничего, кроме презрения к этому человеку, покупающему смерть своего не рожденного еще ребенка.

Немыслимый балахон, прикрывающий мою наготу, отнюдь не придавал мне элегантности. Байковые бахилы вобрали в свое мягкое лоно мои синюшные пятки, и, пока эскулап натягивал на свои длинные пальцы белый латекс, дама толстым резиновым шнуром опоясала мою руку чуть повыше локтя и, участливо заглянув в глаза, предложила:

— Поработай кулачком. Да что ж ты так боишься? Не бойся. Мы сильные. Мы все выдержим. Уж поверь мне. Вот так, умничка.

Венка на сгибе локтя вздулась, и тонкая игла одноразового шприца впилась в кожу.

Пьянящая волна исподволь заволокла мой мозг, и я с трудом различила приглушенный голос:

— Сейчас ты уснешь.

Мутная тень колпака качнулась где-то у меня в ногах, и дробным эхом вспорхнул отчего-то дребезжащий звук:

— Начали-чали-чали-чали… Вера-ера-ера… Расширитель-итель-итель…

Я провалилась в сон. Правда, то, что со мной происходило, сном назвать можно было лишь с большой натяжкой. Голова наполнилась звоном, свистом, хрустом. Меня понесло по жуткой спирали. Казалось, тело мое разрывает на части страшная сила. Оно рассыпалось на мельчайшие составные и мятущимся сгустком космической пыли неслось в бездну. Звук с каждым витком все более утончался, и вот он достиг предельной высоты. Барабанные перепонки разрывались, и было во всем происходящем одно осознание: это конец. Бесноватые языки холодного пламени слепили меня, передо мной возникали и исчезали звериные сатанинские рожи. Безумие и бред! И если я могла в тот момент мыслить, то, вероятно, помыслы мои стремились к смерти. Только смерть могла успокоить и утешить.

А может, это и есть смерть?

Это и есть смерть!

Только такую смерть я и заслужила. И нет выхода из мучительного ада, когда не физическая боль, а боль иного порядка терзает душу.

Нам ли знать, что происходит с отлетевшими душами?

Сознание возвращалось медленно, подобно фотовспышке выхватывая из тьмы фрагменты реальности. И, как фотокадры, запечатлевались они на пленке памяти.

Если полистать этот своеобразный альбом в хронологическом порядке, то первым осмысленным образом после пробуждения была огромная черная птица, сидящая на ржавой крышке мусорного бака. Меня вели мимо этого бака к красному «жигуленку» Кирилла.

Видимо, я каким-то образом шла на собственных ногах, потому что птица была как раз напротив меня и смотрела мне в лицо.

«Что это?» — не сразу сообразила я, зажмурившись от слепящего света.

И тут же, в ответ на мой мысленный вопрос, раздалось почти мистическое, громоподобное:

— Кар-ра! — И зачастило, и разошлось кругами под серым сводом остывающих небес: — Кара, кара, кара.

Я снова провалилась в липкое беспамятство, оглашаемое неотвязным рефреном.

К тому времени, когда я открыла глаза во второй раз, несомненно, прошла вечность. Моему удивлению не было границ, я увидела все тот же интерьер Валериной комнаты.

Коричневый мазок подсохшей крови на дверном косяке, спелые блики крупных яблок на блюде, обои с нежной прозеленью в мелкий цветочек… Приглушенным фоном звучали до боли знакомые голоса:

— А… Пустяк. Вот, помнится, егерем был, пули из задницы выковыривал. Подумаешь, царапина на плече. Селезнева помнишь? Вот он соврать не даст.

— Да… Фэйс у него в стиле лоскутной техники… — Кирилл с шумом втянул воздух.

— Урки развлекались. В горах прятались, а мы их вычислили. Да ошиблись маленько. Информация о троих была, мы троих и засекли. Стволы достали — и к ним. Нас двое, их трое. По уму если, то мы в выигрыше. Эффект неожиданности.

— Да знаю я. Про четвертого Селя мне сто раз трепал.

— Трепал, трепал. А мог бы и не трепать, когда б на том свете оказался. Тот, четвертый, по нужде отчалил, а как возвращаться, так на Селю и вышел. Да со спины. Завалил и давай перышком кромсать.

— Смотри-ка, все лицо в шрамах. Урод уродом. А до сих пор в лесу, не бежит оттуда. И жена с ним, и Витюха вон по отцовским стопам…

— В лесу хорошо.

— Да уж, — неопределенно хмыкнул Кирилл.

Про Селезнева я знала. И, если б не Валера, неизвестно, была бы необходимость поддерживать в чистоте селезневскую плоть. А именно за этим Селезнев со всей своей семьей не раз наведывался к Кириллу в гости. И когда он выходил из ванны, разгоряченный, распаренный, левая щека его заливалась юношеским румянцем, и он казался голубоглазым красавцем. Я не могла оторвать глаз от его изумительного профиля. Но правая сторона была воплощением франкенштейновского ужаса. Рубцы, обрамляющие клочки сшитой кожи, выделялись то интенсивной фиолетовостью, то прозрачной голубизной. И всякий раз, когда жена нежно чмокала его в искромсанную щеку, у меня под лопатками скользил противный холодок. Вот и сейчас я вспомнила лицо Селезнева и содрогнулась.

Я закрыла глаза и встряхнула головой, чтоб отогнать неприятное воспоминание, но пугающий образ лишь колыхнулся, будто вода волной пробежала по поверхности портрета, и снова возник передо мной. Я попыталась сесть. В низу живота тупо заныло, голова закружилась, и я испуганно опустила ее на подушку.

— Что было, что будет, на чем сердце успокоится…

Ларка хитрющими глазами поглядывала в мою сторону и быстро уверенной рукой раскладывала карты.

— О! Ирка! Лю-юбовь! Блондин. Тю-тю-тю-тю… А тут слезы твои. Болезнь. И все через короля треф. Хлопоты. Хлопоты. Дорожка его с вестью. Да-а-а. Весть не ахти. Червовый с тобой! Кто такой? Скрываешь? Да-а-а… Куда ты, там и он. А через трефу слезы и снова болезнь. О! Дорога тебе! Поздняя и долгая. Съедешь скоро.

— Да уж, съеду. Съеду к обеду к соседу, а больше некуда.

— Смотри, не веришь? А у меня рука — верняк. Я Владимировой раскладывала, любовь в казенном доме открылась. Так у нее капитанчик. Куколка! Ресницы — во, плечи — во, погранец. Она экзамены сдает и с ним на Кушку. Заявление в ЗАГС вчера отнесли.

— Лар, ей же и семнадцати нет, какой ЗАГС?

— Нет, — согласилась Ларка. — Ну и что, что нет? Обстоятельства у них. А ты что, не знала?

— Какие обстоятельства?

— Ну Ир, ты, как с луны. Вся школа гудит. Ее даже к экзаменам хотели не допустить, она уже с месяц брюхатая. Через РОНО разрешение хлопотали, через отдел по несовершеннолетним. А чего? У нее мамка что надо! Все инстанции обошла. Уж Ленку здесь гнить не оставит. У капитанчика карьера! Деньги к тому же. Жилье служебное без проблем. Э-э-х, мне бы такого! Так хотца мир поглядеть.

Ларка задумчиво подняла глаза к небу.

Мне стало грустно. Вот Ленка уже месяц беременна. И не скрывает, и счастлива. Капитан у нее… На Кушку собирается. Мне так захотелось на Кушку! Самая южная точка страны. Мне представился географический атлас. Глянцевая поверхность карты обросла растительностью, песком, барханы, синие ниточки рек наполнились бурными потоками. По пустыням пошли караваны. Я увидела пальмы и причудливые кроны незнакомых экзотических деревьев…

— А, ладно! — Ларка тряхнула жиденькими волосами. — Смотри сюда. Дорога долгая и хлопоты червовые. Все! Сеанс окончен.

Ларка сгребла карты и внимательно посмотрела на меня.

— Ир, а король — это твой Кирилл. И все тебе с ним — и слезы и болезнь. И вся чернота от него к тебе.

— Ну, Лариса Тимофеевна, это уж слишком…

— Нет, ты не обижайся. Я тебе, как подруге. Ты дома не живешь. У него не живешь. Как тень ходишь. Где ты, вообще-то, обитаешь?