Я попробовала улыбнуться, но лицо перекосило от боли, и я вместо улыбки изобразила какую-то гримасу.

— Тебе больно? — страдальческим голосом обратился ко мне Леша. Я слегка кивнула головой, позволяя ему снять с моего тела одеяло и рассматривать наложенные повязки. Леша водил пальцем вокруг забинтованных мест и горестно вздыхал: — Потерпи, Иришка, капельку еще потерпи. Я увезу тебя из Москвы.

— Куда? — попробовала поинтересоваться я, и вопрос мой даже сквозь хитроумный аппарат прозвучал громко и отчетливо.

Леша на мгновение замер.

— Ирочка, я повезу тебя в Штаты. Чего бы мне это ни стоило… Я уже оформил почти все документы, — сказал он и осекся. Мне показалось, что он хотел мне объяснить причину срочного отъезда в Америку, но пожалел меня, полагая, что я пока не догадываюсь о своем плачевном состоянии.

Леша ушел. Я закрыла глаза, но, как я ни старалась думать о чем-нибудь отвлеченном, у меня перед глазами все время возникал образ старой, сутулой, изможденной страданиями женщины на костылях, которую я частенько видела, пробегая по одному из подземных переходов Московского метро.

Иногда я подавала ей мятые сторублевки, жалея ее искалеченное, обезноженное тело, но никогда не могла даже предположить, что подобная участь может постичь и меня.

Лицо женщины вдруг становилось моим лицом, и тогда я уже видела себя, стоящую в подземном переходе. Рыдания подкатывали к горлу, но я изо всех сил держалась, прислушиваясь к посторонним шумам.

В коридоре несколько мужских голосов наперебой рассказывали анекдоты, кто-то делился впечатлениями о поездке в Кению, кто-то надрывно звал сестру, завывая при этом и стуча чем-то тяжелым о стену.

— Иду, курилка беспокойный, иду! — издалека отозвалась сестра, и взывавший о помощи тут же прекратил свое нетерпеливое буйство.

В мою палату возвратились с процедур женщины.

— Подумаешь, — сказала скрипучим голосом та, что постарше. — Сейчас делают такие операции, что он и не отличит, где твоя грудь, а где пришитая. Главное, что анализы в порядке и дети мать не потеряли.

— Наверное, — печально вздохнула другая. Видимо, этот разговор они ведут давно и знают друг о друге довольно много интимных мелочей. Теперь они понимают друг друга с полуслова, и, когда та, что помоложе, только начала говорить о своих сомнениях, другая тут же принялась успокаивать ее.

— А все равно, живу, как на вулкане. Он и без того гулял…

— Теперь бросит гулять! — заверила скрипучим голосом ее собеседница. — За десять лет он тебе не изменил, значит, порядочный… Ты этой стервозе в глаза плюнь. Будь понаглее. Как она, так и ты.

Они покопошились в палате и вышли. Снова я осталась наедине со своими мыслями. «Вот, значит, — подумала я, — одной из них удалили грудь. Другая, судя по характерному неровному шагу и стуку костыля, хромает. Из коридора доносится смех, но ведь и там люди со своими проблемами. Просто так сюда не попадают…»

И вдруг я поняла, что пытаюсь уговорить себя, утешить, и, как только я это поняла, слезы снова навернулись на мои глаза.

Температура изматывала меня бесконечной лихорадкой. Я то приходила в себя, то погружалась в липкое беспамятство. То оживала, то умирала от нестерпимой боли в ноге. То витала в голубой выси под действием укола и ловила летящие в меня разноцветные шарики, то пробиралась в непролазной чаще, уворачиваясь от языков пламени, вылетающих из страшных голов дракона.

Мне становилось все хуже и хуже. Казалось, что на лицо, на губы, на лоб налипла противная паутина, и, когда я пыталась снять ее, она превращалась в холодную слизь.

Я просыпалась от собственных стонов, от невыносимых судорог, горячим током вышибающих из моего мозга последние проблески здравого смысла. Еще несколько часов назад я не могла представить себе, как я смогу существовать без ноги, сейчас же нога причиняла мне столько страданий, что я готова была сама отпилить ее ржавой тупой ножовкой, лишь бы избавиться от этой муки.

Мне снова сделали укол, и я надолго забылась в тяжелом беспокойном сне, под глухие встревоженные голоса стоявших надо мной врачей.

Утром с меня сняли повязку. Я увидела женщин. Он шептались, поглядывая в мою сторону. Я не слышала их разговора. Я не слышала ничего. Я почувствовала лишь нестерпимую боль в ноге и, закусив нижнюю губу, с силой сжала зубы.

Острый прострел в челюсти хрустом отозвался в моем мозгу. Боль из ноги на время переместилась в прокушенную губу, и солоноватый привкус проплыл по языку. Я захлебнулась собственной кровью. Одна из женщин выбежала из палаты и привела с собой медсестру. Мне обработали ранку на прокушенной губе, затем взяли кривую иглу и без обезболивания сделали маленький шовчик.

— Не надо, миленькая… — сказала медсестра и промокнула слезы на моем лице.

Я снова заплакала.

В коридоре послышались знакомые голоса, и в палату вошел врач. Следом за ним два медбрата и Леша.

— Лешенька… — Я вялой рукой обтерла лицо, заодно смахнув испарину, и закрыла глаза.

Леша смотрел на меня, стоя в дверном проеме. Я видела, какие муки терзают его. Он силился удержать на лице бодрую улыбку, но эта улыбка была неестественной и горькой.

Из угла палаты выдвинули носилки. Один из ребят укрепил внизу колесики, и носилки подкатили к моей кровати.

— Осторожно, мужики! — вдруг спохватился Леша. Отодвинув одного из них крепким мускулистым плечом, он сам взялся перекладывать меня с кровати.

— Лешенька… — еще раз простонала я, и он отвернул от меня исказившееся страданием лицо. Всего лишь пару секунд понадобилось ему для того, чтоб справиться с собой. Он посмотрел на меня, широко улыбнувшись и обнажив белый ряд великолепных зубов.

— Иришка, — наклонился он ко мне близко-близко, но я не почувствовала дурманящего аромата одеколона, и меня это огорчило. — Мы улетаем в Америку. Там очень хороший госпиталь, тебе сделают операцию на высшем мировом уровне…

Я благодарно кивнула головой. Терпеть боль было невыносимо, и я, сдержав крик, все же не выдержала и вместе с сорвавшимся с губ стоном провалилась в беспамятство.

— Леша, пожалуйста! — отбрыкивалась я, разбрызгивая в разные стороны каскады воды. — Ну я прошу тебя, Лешенька.

Леша, играючи, заливал мне глаза, рот, подныривал под ноги и, поднимаясь наполовину из воды, бросал меня в прозрачную глубину бассейна. Нога иногда давала о себе знать тупой короткой болью в области голени. Слабые руки едва удерживали тело над гладью бархатной воды, когда мне приходилось цепляться за металлическую лесенку, чтоб выбраться на бортик. На лице тонкими рубчиками просвечивал розовый, еще свежий шрам. Такой же шрам, но более широкий и длинный, рассекал мой живот.

Но, несомненно, все это были мелочи, по сравнению с которыми жизнь казалась волшебным подарком, бесконечным праздником, и всем этим я была обязана Леше.

Я смотрела на его ладную фигуру с нескрываемым восхищением, и сердце мое переполнялось благодарностью.

Последняя неделя функциональной адаптации, так называлось то, через что я проходила сейчас, совпала с карнавальными гуляниями.

Вечерние танцы и салюты, костюмированные маскарады и звенящие луна-парки, все это многоголосое ликование сводило меня с ума.

Мы больше не ночевали в здании госпиталя, где мне была отведена огромная, потрясающей чистоты и красоты комната.

Цветное белье с плывущими по желтому полю караваном верблюдов и грациозным жирафом, вытянувшим длинную пятнистую шею через половину пододеяльника, источало приятный успокаивающий запах. Большой японский телевизор на вращающейся подставке, телефон, зелень и большое блюдо со спелыми фруктами на столе. Все это напоминало мне какой-то сказочный экзотический курорт.

Даже персонал был не в белых, как принято у нас, халатах, а в красивых и удобных костюмах.

Нянечки носили цветные платья с кремовым отложным воротником, того же цвета шапочки, напоминающие головной убор стюардессы, и в тон им фартучки с крупной оборкой. Ежедневно они пылесосили мою палату и протирали всю мебель специальной губкой. Окно, затянутое мелкой сеткой, раз в неделю скрупулезно вымывалось, а сетка пылесосилась. Мягкие ковровые покрытия приглушали шаги, и розовые занавесочки приближали больничный уют к домашнему.