Это я все потом узнал. А тогда только чувствовал, не чета она мне. Но втрескался по уши. И зубрил уроки, зубрил так, чтобы и Оксанке помогать. Мне это нравилось.

А однажды я пошел провожать ее. Мне тогда уже было одиннадцать.

Мы пришли к ее подъезду раньше обычного — отменили два последних труда. Постояли в подъезде.

— Я пойду, — говорит, а сама так зазывно смотрит.

— Можно до дверей доведу?

— Неудобно, Леш, — отказывает вроде, а чувствую, кокетничает.

Я пошел с ней. Сердечко мое, как у воробышка, трепещет. Сам думаю: «Доведу до двери и поцелую, а там будь что будет».

Поднялись на третий этаж.

— Ну пока, Леш, — говорит.

— Подожди, — отвечаю, а сам к ней близко-близко подошел и глаза зажмурил.

Вдруг слышу за дверью ее квартиры голос моей мачехи: «Ах, что вы, Емельян Петрович! Сейчас ваша супруга придет. Хи-хи-хи. Ха-ха-ха». А мужик, отец Оксанки, бормочет что-то невнятное. Она в ответ: «Спасибо за перстенек! Я к вам в среду утречком. Ждите».

Меня колотун пробрал. Я к двери и давай ногами колошматить. Оттуда отец Оксанки выскочил. Здоровенный такой. Лось. А я не знаю, что на меня нашло. Бросился на него. Орал что-то, бил.

Он меня на площадку завалил и ногами. В живот, в лицо. Пинал, пока я не затих.

В общем, меня из школы исключили. В интернат перевели для трудных…

Да ну, Ир! Хватит? — Он умоляюще посмотрел на меня. — Я есть хочу.

Мы придвинули остывший обед.

Я не хотела есть. Я была под впечатлением услышанного и так живо представляла себе всех, о ком рассказал Леша.

Я ненавидела его мачеху и Оксанкиного отца. Я только не могла себе представить Алексея, этого красивого широкоплечего, дорого и со вкусом одетого мужчину, маленьким, тщедушным, нищим подростком. Меня волновали мысли о его первом чувстве, и я невольно зажмурилась, представляя себе, как он пытается поцеловать эту прекрасную золотоволосую сероглазую девочку.

— А Оксана?

— Ну что Оксана? Она бегала вокруг нас и кричала: «Не трогай его, папочка! Он хороший!»

Леша отхлебнул компот и поморщился.

— Будьте любезны!

Подошел официант.

— Вы что-то хотели?

— Да. У вас есть какой-нибудь сок?

— Нет. Завтра будет яблочный. В Жмеринке затоваримся.

— А до Жмеринки никак?

— Откуда? Ты же понимаешь, мы его не производим.

— Апельсины есть? — Леша поднял взгляд на официанта.

— Апельсины есть, — с готовностью подтвердил тот.

— Два бокала апельсинового сока.

— Мужик, ты че?

Леша положил ему на блокнот купюру.

— Сдачи не надо.

— Ага, сейчас принесу. Серега! — крикнул официант в глубь отгороженной кухни. — Серега! Возьми апельсины и выдави два бокала сока.

— Михалыч, ты чего?

— Давай-давай, кому сказано.

Михалыч удалился, а Леша пожал плечами:

— Халдей. — Он вздохнул и грустно добавил: — Вот так-то. К сожалению, действительно, дело не в деньгах, а в их количестве.

— И что дальше?

— Ничего, сейчас принесут сок, и мы его выпьем.

— Леш, я не об этом. — Я нетерпеливо заерзала на стуле.

— А о чем?

— Ну, про Оксану.

— А что дальше. Дальше я встречал ее в городе, она даже не смотрела в мою сторону. Не знаю уж, как ей внушили такое отвращение ко мне. Я вначале дергался, переживал, а потом ничего, привык.

Нам принесли сок. Ароматный, густой, натуральный апельсиновый сок.

— Спасибо. — Я обтерла губы салфеткой и поднялась из-за стола.

— На здоровье. — Леша улыбнулся мне, и мы пошли к выходу.

Поезд не дергало, не мотало из стороны в сторону. Мы давно миновали карпатские перевалы и катили по вольным украинским степям.

Сумрак обволакивал деревушки, городки и города. Пристанционные дежурные размахивали флажками и фонарями. На поворотах можно было рассмотреть впереди состава фиолетовые огни каких-то железнодорожных сигналов и красно-желтые семафорные перемигивания.

Мы стояли у двери нашего купе и смотрели в окно.

— Мне в дороге отчего-то так тревожно. Я раньше любил ездить. За всю жизнь до совершеннолетия всего два раза в поезде ехал. Влезу на верхнюю полку, положу подбородок на руки и смотрю, смотрю. Огни, огни, огни. Везде люди живут. Сколько их! И везде любят, болеют, умирают…

Он задумался и вдруг неожиданно почему-то радостно заявил:

— А веришь-нет, я до сих пор на самолете ни разу не летал! Ха! Вот никогда об этом не думал, а сейчас подумал. Ни разу! А ты?

— А я летала. Один раз. В грудничковом возрасте.

— Ну, значит, не летала! Хоть на душе полегчало, не я один такой отсталый.

«Почему так бывает, — думала я. — Знаешь человека пару часов, а все, что ты думаешь, все, что переживаешь, он выдает тебе так, словно сидит в твоем мозгу его шпион, и вся твоя самая тайная подноготная у него на языке?»

— Пойдем в купе, — предложил Леша.

— Пойдем, — согласилась я.

Я взялась за ручку и стала открывать дверь. Дверь не поддавалась. Я дернула посильней и обиженно надула губы, когда увидела, что Леша потешается надо мной.

— А ты сильнее. Сильнее! Ну? — Он подкалывал меня и едва сдерживал смех. — Что, не получается?

— Сам попробуй.

Я отошла от двери.

— Вот и я думаю, с чего это она не открывается? — Тут он откровенно расхохотался.

— Тьфу ты! — хлопнула себя ладонью по лбу. — Мы же ее запирали.

Леша пошел за проводником, и коренастый заспанный мужичок в голубой форменной рубашке открыл нам купе.

— Когда будем в Киеве? — спросил Леша.

— К двенадцати ночи, — как-то неуверенно, сморщив лоб, ответил проводник.

— Разбуди, а?

— Какое место?

— Пятнадцатое.

— Ладно, — безразлично согласился проводник и пошел в служебку.

— Перебрал, наверное, со вчера. Какой-то он неадекватный… Может, партеечку?

— Давай. — Я стала располагаться поудобней, но тут Леша возмущенно запротестовал:

— Да-да! Давай. Ишь ты. Ну уж, нет. Я себе не враг! У меня тоже есть самолюбие или как?

— А вот ты сейчас и отыграешься. Потешишь свое самолюбие.

— Нет! Баста! Смотри, видишь — полнолуние. Я в полнолуние в карты — пас.

Я посмотрела на полный диск луны и внезапно вспомнила вчерашнюю ночь.

Я подошла к своему дому, позвонила в дверь. Ошеломленная мать отворила двери и встала как вкопанная. Я вошла в квартиру и села на обувной шкафчик под вешалкой. «Докатилась, — только и сказала мне мать. — Все! Предел!» Она хлопнула дверью в спальне и что-то бросила отцу. Тот вышел, посмотрел на меня и участливо спросил: «Что случилось, Ира?» — «Ничего, — ответила я. — Мне нужно умыться». Я поднялась и пошла в ванную. Включив воду, я встала под холодный обжигающий душ. Душ был холодным потому, что колонка, которую необходимо включить, чтоб нагреть воду, находилась на кухне. Туда мне идти не хотелось, да и поздно уже — вся мокрая.

Холодная вода отрезвила мой затуманенный мозг и прибавила чуточку сил. Я вытерлась махровым полотенцем, докрасна растерла плечи и спину, накинула старенький ситцевый халатик, который во время моего отсутствия так и висел в ванной, и вошла в спальню.

— Тебе чего? — возмущенно подняла голову мать.

— Ничего, — тупо ответила я.

Две юбки, еще одни джинсы, блузка, рубашка и свитер: весь мой гардероб, который легко умещался в рюкзачке. Джинсы, рубашку и свитер я натянула на себя. К юбкам и блузке добавила пару белья, колготки и паспорт. Новенький, хрустящий, он был первым документом, удостоверяющим мою полноценную советскую личность.

— Паспорт оставь, — угрожающе придвинулась мать.

— Может, ты с ним в «прокат» пойдешь? Это мой паспорт, и уж что-что, а его только власти могут отнять у меня.

— Вот и отнимут, отнимут! Дождешься. Недолго осталось.

— Оставь ее! — Отец встал между нами, и я была благодарна ему за это.

Я вышла в прихожую, достала вторую пару кроссовок и надела на себя куртку.

— А грязь твою кто стирать будет? Может, я? Хватит, настиралась! Придешь сменить, так и наденешь в дерьме.