«Мёртвый человек прикоснулся ко мне рукой…» Мёртвый человек прикоснулся ко мне рукой. Мёртвый человек хотел, чтобы я его полюбила. Мёртвый человек долго-долго шел за моей спиной. Странная, страшная ледяная шла за мной сила. Я его пожалела. Я его пригласила. Обняла. А потом полюбила. Мёртвый человек рядом со мной лежал. Он любил согревать от меня своё мёртвое тело. Я ему отдавала всё, что могла. Я ему отдавала всё, что имела. Мёртвый человек взял из меня, что мог. Он стал энергичней, смелей, веселее. Он был вурдалак, этот ставший моим человек. Выпил все и ушёл… Я, наверно, мертва: ни о ком, ни о чём не жалею. Ливанская песня Всё в жизни случилось: отважный полёт, Болото, скала, поляна. И было ещё – я для тех, кто поймёт, – И жар, и пустыня Ливана. Я помню… я жажду… Я жизнь принесла Ниспосланной капле. И что же?! – Всё та же пустыня зияла и жгла, Иголки вгоняя под кожу. Погонщик – невидим, и кнут его крут, а сверху поклажа обмана. И я, как замученный жаждой верблюд, Тащусь за миражем Ливана. А шерсть моя – в клочья, а зубы – не в счёт. А нежное сердце верблюжье… За что меня, Господи, этак сечёт? И что тебе, Азия, нужно?! На что мне сдался твой далёкий Ливан – Ходжи, попугаи и нарды, И весь его сытый роскошный диван, И кедр, и под кедром сефарды? Нет сердцу ответа ни здесь и ни там: Знать, в полную пала немилость. Я слишком кружила по жгучим пескам – И капля твоя испарилась. «Горе мне! Я тебя не забыла…» Горе мне! Я тебя не забыла и опять вспоминаю, опять. О как в юности весело было, что копеечку, счастье терять. Не других, а тебя вспоминаю через тьму раскорчеванных лет, Необниманного – обнимаю, торопясь, пока жизнь, пока свет. Горячо ли, гордец окаянный, хорошо ли я стала любить? Я полжизни была деревянной, не хочу еще каменной быть. Помогай же, глухарь, бедолаге прилепиться к гнезду кое-как. В одиночку в земной колымаге слишком тошно проламывать мрак. Июньское В окошке бесится сирень, цветя не весть кому. Вот так же дева целый день одна цветёт в дому. Эй, выйти б деве на простор, нанюхаться всего, – Какой-нибудь бы встречный взор и оценил её. Но всё положено не всем. И это я к тому, Что даже дивная сирень цветёт не весть кому. Зелёный триптих
1 Искусная резьба мышиного горошка: листочки – ёлочкой, цветы – сороконожкой… а вот никто не хочет замечать. А всё… а всё вокруг созданье Божье, хоть и растёт в глуши и бездорожье. Но как о том глухому прокричать?! Возьму домой: пусть рай узнают в банке мышиные незрелые баранки, пусть ближе будут, человека зря. У нас, людей, всем скорость заправляет. Куда рулит – сама того не знает, но презирает малого, взорля. 2 Если лето – лечись от хвороб: за порог – и корзиночку в руки. После будет черничный пирог и жаровня не треснет от скуки. Собери чистотел, зверобой и горошка мышиного тоже, если ноет сокрытая боль, притесненье сердечное гложет. Этот день – без особых затей – для блужданья в некошеных травах, для опушек в залёжках лосей, для нечаянной встречи на лавах. 3 В подзорную трубу – будыльниковый ствол – на звёзды смотришь ты в одну из лун обычных. Ты хочешь разглядеть, как звёздный луч расцвёл, кометы хвост узрев – далёкий, заграничный; как пролетит она, повиснув над тар-тар-ом, что у нас Землёй Людей зовётся… Здесь новое опять нашествие татар, и знаешь ты нутром, чем это обернётся. Вот почему глядишь в будыльниковый ствол на мир, туда – в мираж высокого покоя… А здесь всё в пустоту, всё – на гольменый стол, потом – в навоз, в назем. И ни во что другое. «Дай мне, Земля… дай подглядеть…» Дай мне, Земля… дай подглядеть тайну твою хоть бы на треть: терпишь ли нас? веришь ли в нас? скоро ль пробьёт крайний наш час? Люди страшны́. Не́людей час. Мучишь ли нас? Учишь ли нас? Гарью полно утро Земли. Матерь моя, определи. «Дерево с обломанными ветками…» Дерево с обломанными ветками снова размечталось о весне. Дождики невидимые, редкие падают откуда-то извне. Падают, в туманы превращаются. Падают, молотят землю в грудь. Господи! она еще вращается, все ещё живая как-нибудь. Платьица батистовы заляпаны. Поредела барыня-коса. Хамскими бесчисленными лапами кто не потаскал за волоса… Родина, калика перехожая, продержись! превозмоги себя! Пёсья и воронья – наша все же ты, грязь твоя, и та – моя судьба. Никуда не денусь, бесноватая, утопив в грязюке сапоги, от вины (хоть в чем я виноватая?!). Родина! себя превозмоги! Дерево с обломанными ветками снова размечталось о весне. И мечтанья – солнечные, детские – прядают откуда-то извне. |
