«Цветок засохший, безуханный…» Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я… А. Пушкин Играют дяди в миротворцев, играют тети в лекарей, а кровь… а кровушка все льется из нас – азийских дикарей. Им вздумалось вложить в компьютер все наши нежные миры, извлечь итог за три минуты высоколобой их игры: куда нам плыть… когда… далече ль… и сколько жить оставить нас, кого-то завтра покалечить, а этих погубить сейчас. А все ли там у них в порядке, в их намагниченных мозгах? Кто как, а мне темно и гадко жить в надзираемых снегах. Ты жив ли, брат, и ты жива ли, и есть ли где вам уголок? Или уже мы все пропали, как сей неведомый цветок? «Наши матери стали старыми…» Наши матери стали старыми, стали слабенькие совсем. Наши матери знали Сталина, знали прелести разных систем. Да и мы уже столько закуси поиспробовали на веку: и Занусси там был, и «Затеси»… Пир запомнится бедняку. Запрягай опять клячу тощую, разбросай пашеницу и рожь. Напрягай опять жилы-мощи-то: сей добро – никогда не помрешь! …Собираются мамы старые с узелочками – в старину. Наши матери знали Сталина. Наши дочери – Сатану. «Какие-то люди… с какою-то тёмной любовью…» Какие-то люди… с какою-то тёмной любовью… Бог с вами! да что же вам надо от нас? Мы, россы, ведомые тёмной неспешною кровью, без вас обойдёмся на нашей земле без прикрас. Что в помыслах ваших: найти развлеченье от скуки?.. Подспудное зверство: кого бы замучить и вам?.. Идите себе!.. Я отвожу свои руки: и вашу в свою не возьму, и свою не подам. Такие ль вцеплялись в нее сипуны-вурдалаки, такие ли птички желали ее щекотать, да хватит об этом… Когда-то мы были варяги! Теперь – доходяги. И вот он бесчинствует – тать. Какие-то люди у нас, с иноземной любовью. Гляди: окружают заботой, идут по пятам. Но я на лукавые зовы не дрогну и бровью. И я их руки – не возьму. И свою – не подам. «Земля пролетает в молозиве…» Земля пролетает в молозиве враждующей с нами материи – как будто сквозь долы колхозные, где выросло, да поутеряно; где мы, как колосья съедобные, стоим-дозреваем-качаемся… в земные свои неудобия камнями обиды кидаемся. Но мне – угольку человечества, мне к пламени честному хочется, где детство невинное греется для будущего одиночества. Всё там – что случилось хорошего. Всё там – у печурки за Вологдой, где тёплых поленьев наношено судьёй человечьего холода. Рождественская звезда
Омовейное нежное детство – даже в голоде, вошках и струпьях, пожалей меня словом жалейным под холодные вьюжные хлопья. Словом-звуком… глубоким, коровьим подыши в свои тёплые ноздри, словно в сеннике, в яслях господних – предрождественской россыпи звёздной. И забьётся во мне ретивое, и сомнётся в прощённой обиде, и сквозь пласт заглушённого воя из нутра что-то тяжкое выйдет. Выйдет-выпадет-грянется оземь… и тогда-то взойдёт из печали золотая! – овечья и козья – и обнимет, как мамка, лучами. Это глория! Это свеченье! Это слёз перекушенных струйки… вихре-конь… столбовое верченье… и мороза звенящие сбруйки. Образ Тихвинской Божьей Матери – покровительницы Севера Образ Тихвинской, написанный Лукой… Сколько чудного за бедной сей строкой: в тёмной зелени протеплевших небес луч ли… серп ли магнетический воскрес. Нечто жизнью переполненное там: мать с дитём?.. иль ветер бродит по стогам, загибая кудреватые верхи?.. Небеса вокруг пустынны и тихи. Только пуще виден он со всех сторон – розоватый серп как есть окровавлён, и прозреешь – только резь пройдёт в очах – золотые нимбы сполохов в ночах. Образ Тихвинской, написанный Лукой. Ангел Севера водил его рукой. 17.04.96. Светлая среда Устюжская икона[1] Намалеваны в соборе Устюжском иконы с любовною страстию: чьи-то дролюшки, чьи-то утушки, безымянные Марьи да Настюшки. И черны они, и красны дотоль, что икон мы таких не видывали. На щеке – пожар, на руке – мозоль… А пожгли-то их, повыкидывали!.. Побывали вы, Марьи, на паперти. Посидели вы, Насти, во заперти. На печных горшках покривили рты. Покатали на вас рубелём порты. …Вот хожу я по городу Устюгу, по Великому Устюгу Сухонскому. Во реке ребятишки сопливые, В учрежденьях людишки сонливые. А во главном соборе святынями развеселые ряхи крестьянские. Полыхают глаза окаянские: карим-карие, синим-синие! вернутьсяОдна из поздних иконописных школ. Отличается большим своеобразием, народным духом. |
