Глядя в окно, Львовский несколько минут молча думал о том, что — ничего не поделаешь! — придется обращаться к Мезенцеву.
Тот сразу снял трубку.
— Матвей Анисимович?.. Благодарю, что вспомнили… Как празднуете?
Львовского обдало жаром: Фэфэ принял его звонок за первомайское поздравление… После этого было еще труднее перейти к просьбе о деньгах. Все-таки, запинаясь и ненавидя самого себя, он кое-как изложил дело и даже, сгорая от стыда, добавил:
— Крайняя необходимость… жена…
После секундной паузы Мезенцев, как всегда непринужденно и учтиво, ответил:
— Матвей Анисимович, я вам откровенно скажу. Если бы не предстоящая поездка, с удовольствием выручил бы. Но, понимаете, больших накоплений у меня нет, а ехать советскому ученому за границу надо в приличном виде. Приходится заново экипироваться. Да и с собой, конечно, нужны деньги. Так что и рад бы услужить, но…
— Да, да, конечно… Не подумал… извините, — забормотал Львовский и еле выдавил: — Всего хорошего!
Он закрыл лицо руками и несколько минут сидел неподвижно, поставив локти на стол того самого Мезенцева, который только что отказал ему так спокойно и равнодушно. «Я же знал, знал…» — мысленно повторял Львовский, мучаясь пережитым унижением. Потом, немного успокоясь и уговаривая себя, что в общем Фэфэ по-своему прав, он отнял от лица руки. Что же все-таки делать? Неужели звонить Окуню?
«А ведь так легко рассуждал, что душу продал бы любому черту-дьяволу за этот телевизор, — насмехаясь над самим собой, размышлял Матвей Анисимович. — Чем Окунь хуже черта? Для Фауста сделка с Мефистофелем тоже наверняка была достаточно омерзительной…»
На столе Мезенцева, под стеклом лежал отпечатанный список телефонов райздрава и врачей больницы. «Окунь, Егор Иванович… И-1…» Львовский набрал номер.
— Ал-ло-о? — жеманно сказал женский голос.
— Можно Егора Ивановича?
— Кто спрашивает?
«Ого, как поставлено!» — подумал Львовский и назвался. Слышно было, как жеманный женский голос повторяет: «Сказали — Львовский! Ну да, Львовский…» — и вслед за тем в трубке зазвучал жирный басок Окуня:
— Матвей Анисимович?! Чему обязан?
Львовский, мысленно твердя себе: «Держись, Фауст!», ровным голосом сказал:
— Я позволил себе побеспокоить вас, Егор Иванович, в силу исключительных обстоятельств… Не можете ли вы срочно выручить меня деньгами?
— Деньгами? — изумленно переспросил Окунь.
— Именно деньгами, — Львовский стиснул трубку, — и даже немалыми. Я, конечно, дам вам расписку, если хотите — нотариальную… Словом, мне необходимо послезавтра утром иметь тысячу рублей.
— Тысячу? — Окунь явно раздумывал.
— Да.
— Гм… А… надолго?
Стараясь не изменить деловито-бесстрастному тону, Львовский сказал:
— На полтора месяца. До пятнадцатого июня.
Он не рассчитывал заранее, за какой срок сумеет отдать деньги, но сейчас мгновенно прикинул: «Буду дежурить за всех, кто пожелает. За полтора месяца наберу».
Окунь, однако, успел принять решение:
— Матвей Анисимович, дорогуша, на полтора месяца — никак! Верьте совести — никак!
— А на сколько? — Львовский еще крепче сжал трубку.
— Да не устроит вас, голубчик, не устроит… Жена должна не позднее пятого ехать за дачу платить… Знаете этих проклятых частников? — в баске Окуня зазвенело благородное негодование. — Требуют при найме минимум половину. А ведь у нас детишки, без дачи нельзя… До пятого мог бы, а больше — никак. Устраивает?
— Нет, не устраивает, — еле владея собой, ответил Львовский. — Извините. До свидания.
Итак, продажа души не состоялась. Очевидно, надо ждать возвращения Лозняковой. Третьего она выйдет на работу в девять утра. Сразу же попросить и, если у нее есть, звонить Расторгуеву: «Дежурю, смогу привезти только завтра…» Это ничего, один день — ничего. Еще один день!
Ну а если у Лозняковой нет, тогда что? Как тогда? Отвезти тысячу двести и сказать, что остальные — через неделю?
Львовский грохнул кулаком по столу. Задребезжала металлическая крышка на чернильнице. Профессорская чернильница! А он, конечно, ни разу не пользовался ею. Он пишет только вечными ручками, у него паркер с золотым пером, две китайские — черная и серая; да и кто нынче употребляет эти вставочки с перышком? Даже у первоклассников «самописки». Но по учрежденческой смете положены чернильные приборы, тяжелые, неудобные, дорогие. И летят на них государственные денежки…
Деньги, деньги! Где взять эту окаянную тысячу?!
Львовский вышел из кабинета Мезенцева, и, мечтая не попадаться никому на глаза, тихо пошел к выходу. У лифта он налетел на Рыбаша.
— Ну, дозвонились? — спросил тот.
— Дозвонился.
Вид у Львовского был не только озабоченный, а просто скверный.
— Я уж хотел для вас у тестя взять, — сказал Рыбаш, — да ни его, ни тещи нет в Москве. В Крыму, — они всегда весной в Крым ездят… Такая незадача.
— Да, — сказал Львовский и слабо улыбнулся. — А вы, оказывается, хороший товарищ.
Он пожал ошеломленному Рыбашу руку и зашагал к лестнице.
Третьего утром он пришел в больницу минут за пятнадцать до срока и, раздевшись, стал поджидать Юлию Даниловну. В окошке справочного бюро уже мелькала бело-розовая Раечка: ее рабочий день начинался в восемь, чтобы родственники больных могли наводить справки с самого раннего утра. В вестибюле было пустынно и прохладно. На желтых и красных плитках пола, отмытых до неправдоподобного блеска, лежали солнечные квадраты. Солнце косыми потоками лилось сквозь высокие окна, к в этих дрожащих золотых потоках рябили, как живые, еле видимые пылинки.
Львовский, не спуская глаз с входной двери, увидел, как Наумчик в одном костюме, с перекинутым через руку плащом, едва появившись в вестибюле, двинулся к окошку Раечки. «Неглупый парень. Что он в ней нашел?» — подумал Матвей Анисимович.
Рая со злым, надутым лицом глядела на Гонтаря.
— В-все еще с-сердитесь, Раечка? — спросил тот. — Ч-честное с-слово, зря. Я н-не умею ходить в гости к чужим людям, и я плохо т-танцую. Н-не з-зная ваших д-друзей…
— Узнали бы! — резко сказала Рая.
Она добавила что-то еще, но Львовский не расслышал — в дверях появилась Лознякова. Он кинулся ей навстречу:
— Юлия Даниловна, у вас есть тысяча рублей?
— Какая тысяча? — изумленно спросила она. — Во-первых, здравствуйте.
— Здравствуйте, здравствуйте! — Львовский не мог сдержать нетерпения. — Юлия Даниловна, все объясню потом. Есть тысяча рублей?
— Нету, — грустно сказала Лознякова. — Если бы три дня назад… Сергей купил у приятеля моторку и вчера отдал все деньги. Он с ума сходит от моторных лодок!
— Так… — Львовский не побледнел, а как-то посерел сразу. — Ну, значит, нет.
— Очень нужно?! — Лознякова испытующе взглянула на Матвея Анисимовича. — Какой-нибудь заграничный препарат для Валентины Кирилловны? Скажите — какой, я, может быть, достану…
— Нет, нет, совсем другое, — он помотал головой. — Ладно, Юлечка Даниловна, перестаньте об этом думать. Я как-нибудь устроюсь.
Лознякова встревоженно смотрела на него.
— Мне не хотелось бы допытываться, но, если это очень важно, Сергей продаст лодку. Наверно, дней за пять найдется охотник…
Львовский решительно сказал:
— И думать не смейте! Еще лодку из-за меня продавать! — Он взглянул на часы. — Пора наверх…
Они вместе подошли к лифту. Лознякова вдруг нежно и радостно улыбнулась:
— Матвей Анисимович, а ведь вы Кирюшку просто подменили!
— Не я, не я, — Львовский силился ответить улыбкой. — Лучше скажите, сирень еще стоит?
— Ох, — засмеялась Лознякова, — стоит! И та-ак пахнет… В общем, видите, на каждого из нас находятся свои борзые щенки.
— Какие борзые? — не сообразил Львовский.
— Ну, помните: не деньгами, так борзыми щенками.
Матвей Анисимович внутренне содрогнулся:
— Да, вы правы. На каждого.
2
Крутых, сдававший Львовскому суточное дежурство, как всегда докладывал скупо. Напоследок сказал:
