Другое дело — Окунь: человек немолодой, а ходит в помощниках у этого крикуна Рыбаша. Мезенцев даже снисходительно сочувствовал Егору Ивановичу, тем более что тот никогда не забывал подчеркнуть свое благоговейное восхищение уважаемым профессором. Раненое честолюбие Федора Федоровича очень нуждалось в таких знаках внимания.

Мезенцев и к Степняку относился благосклонно потому, что Илья Васильевич искренне и откровенно обрадовался, заполучив его в больницу. То, что Степняк воюет с Таисией Павловной, то, что он вводит в больнице всякие новшества, Мезенцев считал проявлением честолюбия. Каждый делает карьеру по-своему — ну и пусть делает! Ему эти новшества не мешали, и он иногда, чтобы поддержать хорошие отношения со своим главврачом, становился на его сторону. Конечно, в мелочах. Конечно, не влезая ни в какую ведомственную драку. Так, мимоходом, полушутя и лишь постольку, поскольку на него самого это не накладывало никакой ответственности. Своим прямым помощником — Львовским — Федор Федорович был очень доволен. С первых же дней он убедился в редкостной добросовестности этого тихого, спокойного человека и понял, что на него можно положиться.

Это вполне устраивало Фэфэ.

До поры до времени и Львовского устраивало то положение, которое существовало в первой хирургии. Ему было действительно безразлично, что все лавры пожинает Мезенцев. За четыре месяца он понял Фэфэ куда глубже, чем кто-либо другой в больнице. Он знал и непомерное честолюбие Фэфэ, и его равнодушие ко всем, кроме себя, и его умение придать видимость неожиданного творческого озарения давно отработанному ремесленному приему. Все это, по мнению Львовского, не играло никакой роли, поскольку Мезенцев оставался Мезенцевым — «богом» полостной хирургии.

Но с недавних пор Львовский стал замечать нечто такое, чего, видимо, и сам Мезенцев еще не знал о себе: у Мезенцева начинали дрожать руки.

Нет, это еще не была беспрестанная склеротическая дрожь, трагичная для любого стареющего хирурга. Но если Мезенцев уставал, если он почему-либо был не в духе, большие пальцы его рук начинали мелко-мелко, почти незаметно, вибрировать. Пока — только большие пальцы. Пока — только при усталости. Пока — лишь на весу и до того мгновения, когда Мезенцев брался за инструмент.

Уловив впервые эту тончайшую вибрацию, Львовский не поверил самому себе. Он вглядывался до боли в глазах: Мезенцев оперировал как всегда уверенно, бросая короткие реплики стажерам, неизменно присутствовавшим на его операциях, «обращая их внимание» то на одно, то на другое, «Померещилось!» — обрадованно подумал Львовский.

Но через два дня все повторилось сначала: обтянутые тончайшей резиной перчаток большие пальцы обеих рук Федора Федоровича, поднятых над операционным полем, еле-еле вибрировали. Через несколько секунд эта страшная дрожь исчезла, как наваждение: Федор Федорович приступил к операции.

Прошло еще несколько дней, прежде чем Львовский в третий раз увидел эти чуть вздрагивающие пальцы. Значит, никакого наваждения нет? Что же делать?

Он механически продолжал действовать так, как полагается действовать во время операции второму хирургу. Но поймал себя на том, что не только внимание, а и зрение его как бы раздваивается. Перехватывая пеаном сосуд, отодвигая пинцетом ткань, ловя ускользающую мышцу, он вместе с тем неотрывно следил за руками Мезенцева. Это было ни с чем не сравнимое напряжение. Когда операция кончилась и они вдвоем с Фэфэ вышли в предоперационную, Львовский испытывал такую усталость, словно в полной боевой выкладке пробежал пять километров в гору. Даже Мезенцев, никогда не замечавший или не желавший замечать настроение товарищей, удивленно приподнял свою не по возрасту черную бровь:

— Какие-нибудь неприятности, Матвей Анисимович?

Что ответить? Мезенцев явно не понимает того, что с ним происходит. Львовский не допускал мысли, что Фэфэ позволил бы себе оперировать, понимая… А если не понимает, то и не поверит. Просто не поверит.

Он отвернулся, скидывая халат.

— Устал немножко, Федор Федорович.

— Да, да, — рассеянно отозвался Мезенцев, — все мы устаем понемногу…

В этот день Львовскому не удалось поймать ни Юлию Даниловну, с которой он хотел посоветоваться, ни Степняка, которому он считал обязательным сообщить о своих опасениях. Обоих зачем-то вызвали в райком. Значит, до завтра. Жаль Фэфэ, но каждая следующая операция всемогущего Мезенцева может оказаться роковой для человека, вверяющего ему свою жизнь. А раз так…

Но и на следующее утро Львовскому не удалось поговорить ни со Степняком, ни с Лозняковой. Уже в раздевалке по хмурому лицу гардеробщицы он понял, что в больнице случилась какая-то неприятность. На площадке лестницы Анна Витальевна Седловец поджидала ушедший наверх лифт. Халат ее, как всегда, был застегнут криво, из переполненной хозяйственной сумки вызывающе торчали рыбьи хвосты.

— Свежих карпов достала! — радостно сообщила она, но тут же озабоченно вздохнула: — Слышали наши новости?

— Какие?

— Очень печальные. — Она понизила голос: — У Рыбаша на столе под ножом умерла больная.

— Когда? Кто сказал?

— Сегодня ночью. Вся больница знает.

Лифт дошел до верхнего этажа. Похожие на змеи металлические тросы перестали двигаться. Гулко хлопнула дверь. Львовский нажал кнопку вызова, и тросы опять задвигались. Лифт опускался с негромким, ровным гудением.

— А подробности?

— Подробности услышим на врачебной конференции.

— Но вы-то откуда знаете?

— Это неважно, — Анна Витальевна обиженно поджала губы. — Можете не сомневаться, информация точная. Я здесь с восьми утра, забегала за старыми газетами — в этом паршивом магазине рыбу без бумаги отпускают.

С легким пощелкиванием темная кабина лифта остановилась перед ними. Львовский открыл дверь, пропуская Анну Витальевну вперед.

Приняв дежурство и с сожалением узнав, что информация Седловец действительно правильная, он позвонил по внутреннему телефону Лозняковой. Она отвечала скупо — «да», «нет», потом сказала:

— Думаю, что пятиминутки у Ильи Васильевича сегодня не будет. К нему тут пришли… по делу.

— Насчет ночного происшествия?

— Нет, нет, безотносительно, — голос Юлии Даниловны звучал чересчур ровно. — Я вам позвоню. Врачебная конференция в два тридцать.

Однако до начала операций она не позвонила, и Львовский опять испытал то же немыслимое напряжение, что накануне. Сегодня, впрочем, пальцы Мезенцева не дрожали. «Все не так страшно, — мысленно уговаривал себя Львовский, — а в случае чего я всегда успею перехватить инициативу… Надо только неотступно следить…»

Это «только» оказалось таким выматывающим, что, когда операционный день кончился и Фэфэ ушел в свой кабинет, Львовский еле дополз до ординаторской. До врачебной конференции оставался час. Следовало хотя бы перекусить. Конференция могла затянуться, а он с восьми утра ничего не ел. «Кофе бы сейчас крепкого…» Набрав номер кухни, он назвался и спросил, не найдется ли стакана черного кофе. Незнакомый приветливый голос ответил:

— Вы в ординаторской первой хирургии? Сейчас вам принесут.

Опустив руки и расслабив мышцы, чтобы дать отдохнуть всему телу, Львовский откинулся на спинку стула. Почему не позвонила Юлия Даниловна? Почему она так странно разговаривала? Может быть, его визит к Кире только ожесточил девочку? Но дней пять назад Лознякова, заглянув к нему во время суточного дежурства (по графику их суточные дежурства совпадали), сказала:

— Можете сообщить в райком — я становлюсь суеверной. Во всяком случае, я убедилась в существовании одного доброго волшебника. Это — вы.

— Домашний барометр поднимается?

— Да… Ничего пока не спрашивайте. Боюсь верить.

— Не бойтесь. Все войдет в норму.

— Ох, дядя Матя!..

Она схватила его руку и крепко сжала…

Нет, вряд ли дело в Кире. А в чем?

Дверь тихонько открылась, Матвей Анисимович лениво обернулся. Диетсестра Круглова, с которой он уже несколько раз сталкивался в палатах, несла на подносике стакан дымящегося кофе и две пышные подрумяненные булочки.