— А папа будет поздно.

— Не очень-то гостеприимно… — Львовский улыбнулся и снял пыжиковую шапку. — Нет, я не к папе.

Все еще не переставая удивляться, Кира сказала:

— Но дома я одна, дядя Матя.

— А я к тебе и пришел. Ты ведь приглашала меня?

Опомнившись, Кира засуетилась:

— Конечно, конечно… Сейчас вскипит чайник, будем ужинать… — Ее оживление вдруг погасло. — Вы правда ко мне, дядя Матя?!

Львовский, вешая пальто и доставая портсигар, кивнул:

— Конечно, правда. И, кстати, очень хочу чаю. Только завари покрепче.

Они вместе пошли в кухню. Кира быстро поставила тарелки, чашки, насыпала в чайник три ложки чая. Что-то все-таки тревожило ее.

— Вы какое варенье больше любите — вишневое или земляничное?

— Если без косточек — вишневое. Сама варила?

Кира отвела взгляд:

— Нет, летом… пока меня не было… сварили.

— А-а! Тетя Маня научилась?

— Не знаю, право.

— А ты варенье ешь?

Кира удивилась:

— Конечно. Почему вы спрашиваете?

— Просто так… — Львовский закурил и сел на один из плетеных стульев, стоявших возле стола. — Смотри, какие подушечки сделали… сидишь как в мягком кресле! Это ты смастерила?

— Нет.

Львовский не разговаривал, а как будто лениво болтал, но Кире почему-то чудился подвох в каждом его слове.

Чайник зафыркал, из носика повалил пар.

— По-моему, кипит, — сказал Матвей Анисимович. — Заваривай.

Кира молча налила немного кипятку в маленький чайничек и водрузила его на большой, сняв крышку.

— Сейчас настоится. Ешьте, пожалуйста, дядя Матя. Вот марокканские сардины, очень вкусные. А тут карбонат и холодные котлеты. Могу котлеты разогреть, хотите?

— Зачем? Я их лучше на хлеб. Дай-ка горчицы…

Несколько минут оба с удовольствием жевали.

— Вы прямо из больницы, дядя Матя? — спросила Кира.

— Ага… — Он подцепил вилкой сардину. — Подумать только — марокканские! Это в таких маленьких овальных коробочках?

Кира кивнула — рот у нее был занят. Мало-помалу она успокаивалась. О чем, собственно, беспокоиться? Даже очень хорошо, что есть с кем поужинать. Она вскочила, налила чаю, подвинула вазочку с вареньем и хрупкие хрустальные розетки.

— Красивые розетки. И у тебя, вижу, обновка! — сказал Матвей Анисимович, переводя взгляд на Кирины туфли.

Туфли были замшевые, кокетливые, на светлом каучуке.

Кира спрятала ноги под стул.

— Чего прячешь? Очень милая обувка. Сама выбирала?

— Нет, не сама.

— Неужели у тети Мани прорезался вкус?

— Тетя Маня мне ничего теперь не покупает.

— То-то я вижу, как ты стала хорошо одеваться. Конечно, тетя Маня очень почтенный человек, но… она, знаешь, любит моды девятнадцатого века.

— Я не знала, что вы так хорошо разбираетесь в модах! — голос Киры слегка дрогнул.

Львовский, казалось, не заметил этого.

— А нечего разбираться… Налей-ка мне, Кирюша, еще чаю. Только, пожалуйста, такого же крепкого. — Он протянул свой стакан и внимательно следил, как Кира наливает. — Довольно, спасибо… Нет, в модах я, конечно, мало смыслю. Но, понимаешь, прежде мы все тебя немножечко жалели: уж очень неуклюже ты была одета… И отец огорчался, а что он мог сделать? Ему по магазинам бегать некогда.

Кира, опустив голову, перебирала бахрому нижней скатерти, которую закрывала прозрачная, пластмассовая, с тонкими цветочками. В самом деле, сейчас она одета не хуже других девочек. Юлия Даниловна шьет ей и себе у одной портнихи и если покупает что-нибудь для себя, то одновременно покупает и для Киры. «Она не смеет иначе…» — оборвала самое себя девочка, но не успела докончить мысли — дядя Матя, отодвигая стакан, сказал:

— Слушай, Кира, я ведь по делу пришел. Я тебя хочу кое-что спросить. Только имей в виду: дело очень серьезное, и ты отвечай подумав.

Он откинулся на спинку плетеного стула, щелкнул портсигаром и закурил. Кира машинально пододвинула ему пепельницу.

— Спасибо, Кирюша… — папиросный дым облачком повис между ним и девочкой. — А дело вот какое: скажи мне по совести, хороший или плохой человек Юлия Даниловна?

— Она вам жаловалась? — быстро спросила Кира.

Львовский сделал удивленное лицо:

— Жаловалась?! На что?

Кира храбро посмотрела ему в глаза:

— На меня.

Матвей Анисимович медленно покачал головой:

— Нет, не жаловалась. А разве похоже на нее — жаловаться?

Криво улыбаясь, Кира снова принялась за бахрому. Ей не хотелось отвечать, но дядя Матя глядел на нее строго и требовательно.

— Не знаю, — нехотя сказала она.

— Не знаешь? — брови Матвея Анисимовича поползли вверх. — Как это может быть? Живешь с человеком вместе два года и не знаешь, какой это человек?

— Не знаю.

— Неправда, — сухо и холодно сказал дядя Матя.

И Кира подумала, что в самом деле неправда. Она знает, какой человек Юлия Даниловна. Но упрямство одолевало ее.

— Не знаю.

— Очень жаль… — Матвей Анисимович смахнул ладонью хлебные крошки в пепельницу. — Выходит, я зря на тебя надеялся. Видишь ли, мы, коммунисты больницы, хотим доверить Юлии Даниловне одно важное общественное поручение. Но доверить его можно только очень принципиальному и очень душевному человеку. Ты понимаешь, что такое душевность?

— Понимаю.

— Ну вот, мы считаем, что Юлия Даниловна именно такой человек… Но я давно замечаю, что ты с нею не ладишь. Я и подумал: с чего бы это? А вдруг дома она совсем не такая? Дома-то человек не стесняется, какой есть, такой и есть. Верно?

Матвей Анисимович говорил медленно, доверительно, словно рассуждал вслух.

— Верно.

— Вот я и решил: схожу к Кире, спрошу ее напрямик. Ты ведь у нас правдолюбец. Я твою справедливость знаю…

Кира тяжело дышала.

— А какое поручение? — спросила она.

— Этого я не имею права сказать. Да не все ли равно? Важно одно: ошибаемся или не ошибаемся мы в Юлии Даниловне?

Львовский смотрел на девочку в упор и видел, что она страстно борется сама с собой.

— Дядя Матя, я не могу по справедливости. Я ее ненавижу!

— За что?

— Она отравила мне жизнь!

Кира почти выкрикнула эти слова.

— Отравила жизнь? — сурово переспросил Львовский. — Чем?

— Всем.

— Это не ответ. Ты бросаешь чрезвычайно серьезное обвинение и обязана объяснить. Она мелочна? Скупа? Придирчива?

— Нет.

— Она обижает тебя? Возводит на тебя напраслину?

С трудом, еле разжимая зубы, Кира повторила:

— Нет.

— Она мешает тебе жить, как ты хочешь? Не позволяет приглашать друзей? Ходить в театр, в кино, в гости?

— Попробовала бы!

Львовский сделал вид, что не замечает ее тона. Он уже не спрашивал, а допрашивал:

— Может быть, она слишком требовательна к твоим школьным делам?

Кира фыркнула:

— Я учусь только на пятерки!

— Она отняла твою комнату? Твои вещи?

— Она отняла у меня папу!

Слезы брызнули из глаз Киры, и она кулаками, сердито, стала вытирать их так, словно хотела вдавить обратно.

— Отняла папу? — задумчиво повторил Матвей Анисимович. — Как странно… Я всегда думал, что никто не может вытеснить из сердца Задорожного любимого человека… Значит, папа разлюбил тебя? Но тогда, выходит, плохой он…

Кира с ужасом посмотрела на Львовского:

— Как вы можете?!

— Ты же сама говоришь.

— Я? Я говорю?.. Да папа самый лучший на свете! Мне было так хорошо с ним вдвоем…

— Тебе? А если папе лучше втроем?

Глаза Матвея Анисимовича насмешливо и зло блеснули. Под этим презрительным взглядом Кира тоскливо сжалась. Львовский поднялся.

— Вы… вы уходите, дядя Матя?

— Да.

Он сунул портсигар в карман пиджака и пошел в переднюю.

— Вы забыли зажигалку! — Кира, схватив зажигалку, кинулась за ним.

— Спасибо.

— Дядя Матя, не уходите!

Надевая пальто, он покачал головой:

— Нет, Кира.

— Вы… торопитесь?

— Ответить правду?

— Конечно.

Она исподлобья смотрела на него.