— Правда, славный человечек?

У Киры мурашки побежали по спине.

«Человечек»! Так папа называл только ее: «Хороший ты мой человечек!» или: «Ты у меня надежный человечек!» Она выпустила из рук чашку, которую вытирала, и чашка разбилась в мелкие дребезги. Она уронила ее нарочно, теперь можно было и поплакать. Она шумно задышала, и папа принялся стыдить ее:

— Кирёнок, да ты что? Плакать из-за чашки? Фу, позор какой!

— Сервизная… — всхлипывая, ответила Кира.

Чашки ей было совсем не жаль, и то, что папа не понял этого, показалось очень обидным.

— Тем более! Если бы еще последняя, а то вон их сколько у нас…

Он сам собрал черепки и выкинул в ведро на лестнице. О гостье больше не говорили (может быть, папа все-таки что-то понял?).

Месяца через два праздновали папин день рождения. Ему исполнялось сорок лет, и Кире казалось, что об этом даже стыдно вспоминать вслух: такая старость! Но, к ее изумлению, гости все время говорили: «Вот и стукнуло тебе наконец сорок, Сергей Митрофанович!», как будто это очень радостно.

То ли от запаха сдобного теста и ванили, стоявшего в кухне, где с утра возилась тетя Маня, то ли от целой груды смешных и забавных подарков, которые Кира не успела еще толком рассмотреть, то ли, наконец, от оживленного говора гостей, но Кире стало весело и свободно, Она даже подумала, что, может быть, для взрослых сорок лет вроде как для девчонок и мальчишек шестнадцать, когда они получают паспорт. Или как для дошколят то первое сентября, когда они — очень важные, с цветами в руках — переступают порог школы. Впрочем, папа вовсе не выглядел важным. Наоборот, он казался помолодевшим, озорным и все бегал в переднюю открывать дверь.

Гостей было много, некоторых Кира даже не знала. Она совсем сбилась с ног, изображая гостеприимную и опытную хозяйку. В папиной комнате был накрыт стол к ужину, на столе теснились закуски и вина, но кто-то еще не пришел, и в ожидании гости слушали рассказы одного старого папиного приятеля, кинооператора, только что вернувшегося из поездки по Вьетнаму. Он рассказывал очень хорошо, и Кира так заслушалась, словно ей уже позволили заглянуть в будущий документальный фильм. В этом фильме были и высоченные кокосовые пальмы, и пальмы низкорослые — банановые, и штабелями сахарный тростник, и прозрачные домашние ящерицы, которые поедают комаров и москитов, и всевозможные плетеные изделия (кинооператор как раз и подарил сегодня папе добрый десяток многоцветных корзин и корзиночек разной формы и разного плетения), и тропические шлемы из банановых листьев, и бананы, которые во Вьетнаме все равно что в Москве хлеб — их все едят и почти не замечают, и бесконечные переправы на паромах через ручейки, речонки и реки, и парусные лодки, в которых годами, иногда от рождения до смерти, живут целые семьи. У Киры разыгралась фантазия: вот бы жить в такой лодке, среди буйной вьетнамской природы, носить похожую на перевернутую глубокую тарелку с острым донышком соломенную шляпу и спать на плетеных циновках под москитным пологом… Она бы учила вьетнамских ребятишек русскому языку и сама бы училась у них ловить рыбу…

Кира так размечталась, что до нее даже не сразу дошел радостный папин возглас: «Ну, наконец-то!» Она выглянула в переднюю, и все ее приподнятое, радужное настроение исчезло. Папа стоял спиной к ней, сжимая обеими руками маленькие ручки Юлии Даниловны. Разрумянившаяся с мороза Юлия Даниловна улыбалась папе и что-то негромко говорила, очевидно объясняя свое опоздание. Кира видела, как бережно взял папа ее легкую полосатую шубку из искусственного меха, а она, повернувшись к зеркалу, поправила темные, с бронзовым отливом волосы и вынула из своей мягкой кожаной сумочки мохнатого игрушечного песика.

— Собака — друг человека, вот вам в знак дружбы! — по-прежнему улыбаясь всем своим нежным, доверчивым лицом, сказала Юлия Даниловна.

— Какая прелесть! — любуясь игрушкой, сказал папа.

Песик и в самом деле был уморительный — с мягкой, густой шерсткой, очень похожей на настоящую, с одним задранным ухом и сверкающими бусинками вместо глаз. Лапы у него разъезжались, а хвост, сделанный на пружинке, неуверенно подрагивал, словно щенок размышлял — завилять им или подождать.

— Правда, нравится? Я колебалась: можно ли дарить такую ерунду серьезному человеку? Вдруг еще обидится?

— Вы что же, полным болваном меня считаете? — Папа взял Юлию Даниловну под руку и, поворачиваясь к распахнутой двери своей комнаты, увидел Киру, которая загораживала проход. — Кирёнок, смотри, какую собаку притащила нам Юлия Даниловна!

Кира, стараясь не глядеть на подарок, равнодушно ответила:

— Не люблю игрушечных зверей! — и, словно забыв поздороваться, ускользнула в глубь комнаты.

За ужином папа и Кира сидели на разных концах стола. Папа рядом с собою усадил Юлию Даниловну, а по другую ее руку сел дядя Матя, который все удивлялся и повторял: «Я и понятия не имел, что вы знакомы! Понимаешь, Сергей, Юлия Даниловна уже несколько лет лечит мою Валентину. И вообрази — стоит ей появиться, как Валя просто оживает!» А папа отвечал каким-то особенным, глубоким голосом: «Очень хорошо себе представляю!»

На этот раз Кира придирчиво рассматривала Юлию Даниловну и за столом и позже, когда ужин кончился. Она говорила себе: «Кривляка!», если Юлия Даниловна чуть запрокидывала голову, но в глубине души знала, что это неправда. Она думала: «Вырядилась и задается!», хотя видела, что темно-зеленое платье гостьи сшито очень строго и держится Юлия Даниловна с подкупающей естественностью. Заметив, как ласково дядя Матя разговаривает с нею, совсем обозлилась: «Подлизывается, потому что она его жену лечит!»

После ужина кинооператор, приехавший из Вьетнама, поставил танцевальную пластинку и подошел к Юлии Даниловне:

— Потанцуем!

У Киры перехватило дыхание: она же без ноги, он не знает! И тотчас она увидела испуганные, страдальческие глаза папы — он, значит, подумал о том же. Подумал и ужаснулся. И тут Кира, поражаясь самой себе, злорадно усмехнулась: «Вот сейчас все увидят, какая она!» Но Юлия Даниловна спокойно поднялась: «С удовольствием!» В комнате было тесно, хотя тетя Маня уже успела унести грязную посуду и раздвинутый для ужина стол принял свои обычные размеры. Пока Юлия Даниловна танцевала, Кира разглядела, что у нее обыкновенные модные туфли да небольшом каблуке. «Как же это?..» — изумленно подумала она. Пластинка кончилась, и папа сказал: «Нет, друзья, площадь моя для танцев плохо оборудована!» Танцевать действительно было неудобно, никто не настаивал, даже кинооператор.

Было шумно и накурено, у Киры слипались глаза. Она вышла в кухню к тете Мане.

— Помогать пришла? — обрадовалась та. — Ну-ну, ты у нас умничка! Бери-ка полотенце, будешь рюмки вытирать.

— Позовите эту… докторшу! Она все умеет! — сказала Кира и отвернулась.

Она думала, что тетя Маня удивится, станет спорить, а тетя Маня недовольно нахмурилась:

— Забаловал тебя отец, вот что. Другая бы радовалась: хорошая женщина повстречалась, приветить надо. Думаешь, не видно, как ты гримасы строишь?

Кира схватила полотенце и принялась вытирать рюмки.

Совсем поздно, когда все гости уже разошлись и Кира, усталая, но без сна, лежала в своей кровати, а тетя Маня еще возилась в комнате отца, папа пришел к Кире. Он сел на краешек постели и, помолчав, пригладил ее растрепавшиеся вихры.

— Ты… ты, пожалуйста, женись, если хочешь, я могу к тете Мане переехать, — тоненьким, сдавленным голосом сказала Кира.

— Зачем же тебе к тете Мане переезжать? — неестественно быстро спросил папа, словно вопрос был только в этом, а остальное уже решено.

— Ну, ей же будет нужна комната? — изо всех сил сдерживаясь, чтоб не расплакаться, спросила Кира.

— Ох, чудасик-мордасик! — искренне рассмеялся отец, называя ее так, как звал в раннем детстве. — Не волнуйся, мы моей комнатой обойдемся. И вообще не так это просто. Надо еще, чтоб она согласилась…

Не открывая глаз, Кира вдруг спросила: