Уж не Машиахом ли? Нет, конечно, так высоко он не возносился даже в самых смелых мечтах. Но кем еще мог вообразить себя мальчик из еврейского местечка, который ничего не читал, кроме Танаха, Торы, Техилим, на Рош а-Шана повторял вместе со всеми: «Ба-шана а-баа бе-Иерушалаим. На будущий год — в Иерусалиме» и мечтал о прекрасном разрушенном врагами и восставшем из пепла городе, куда стремился всей душой, как в сказку, как в светлый сон, как в далекое прошлое, которое прошло без него, как в далекое будущее, которое не с ним будет.

Если бы кто-нибудь спросил Гиршеле, о чем он мечтает, подолгу лежа вечерами на лугу возле ставка, глядя в небо, на вспыхивающие звезды, на крутобокую луну, медленно уползающую за облака, он вряд ли ответил бы что-то внятное, потому что и сам себе не мог объяснить даже мысленно, куда рвется, раздирая грудь, душа, чего ищет в недоступной дали, какую тайну силится раскрыть? И главное — для чего?

От росы становилось холодно, мерзли руки и босые ноги, живот сводило от голода, он слышал, как встревоженно зовет его мама, но не откликался и не бежал домой, он был одновременно и рядом с домом и не здесь. Он шел по пустыне, лицо обжигал горячий ветер, слезились ослепленные нещадным солнцем глаза, босые ступни покрылись волдырями от ожогов, каждый шаг отзывался где-то в мозгу нестерпимой болью, губы, язык, гортань пересохли и потрескались, как русла высохших рек. Но он упрямо шел и шел, не останавливаясь, — вперед, туда, где сиял под солнцем Великий город и надежда сияла на небесах милостью Всевышнего.

Он шел уверенно, не спрашивая дороги, никогда не заблудился, хоть ни разу там не был. Он помнил с раннего детства слова рабби Нахмана из Бреслава, которые часто повторял папа: Куда бы я ни шел, я иду в Иерусалим… Вот и я точно так — иду и иду, добавлял папа, сияя счастливой улыбкой. Эту вечную устремленность туда Гиршеле, наверное, унаследовал от отца, но, конечно, не только, не он один шел по пустыне, их было много, он был своим среди своих, был юношей, старцем, младенцем, был женщиной, рабыней, царем…

Домой он возвращался усталый, спокойный. В душе его царил мир.

Только когда это было…

Теперь все переменилось. У него нет мамы, она лежит на кладбище под могильной плитой, во всяком случае, он видел, что ее туда положили. И папы нет, хоть он и сидит в закутке за печкой и до него даже можно дотронуться, но все равно его нет. Может, снова бредет по пустыне Иудейской, по Святой Земле к стенам города своей мечты. А может, лежит рядом с мамой в темной глубокой яме, принимая на свои плечи тяжесть надгробного камня, принимая на себя последний груз, последнюю тяжелую ношу, которая выпала на ее долю. Они ведь привыкли все делить поровну.

После долгих мучительных раздумий Гиршеле принял для себя окончательное решение — папа лежит рядом с мамой, они снова вместе, уже навсегда, теперь никакие силы не разлучат их. Он так решил и, поселившись у Лазаря, больше не ходил в родительский дом и отца с тех пор не видел. Тем более что они втроем — Лазарь, Нешка и он — вскоре ушли из местечка.

У каждого была своя причина для исхода.

Лазарь давно уж не чаял уйти из местечка. Сразу хотел сбежать куда глаза глядят, когда страшная трагедия по его вине случилась с самыми дорогими его сердцу друзьями детства, почти родственниками, больше, чем родственниками — Ароном и Широчкой, мечтой его не сбывшейся. Да только глаза никуда не глядели, залитые самодельным вином, топил душу, топил разум, боль утопить в вине хотел. Ничего не вышло, не тонет горе, и память не тонет. И боль разрывной волной раздирает живую плоть.

И куда идти ему? Не в Иерусалим же в самом деле, на котором с детства был помешан Арон. Начитался книжек и бредил наяву: Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим…

Как предсказание судьбы.

Лазарю порой казалось, что он тоже готов, что пойдет вслед за Ароном в священный град. А что? Что видели они здесь, в еврейском местечке? Даже в Умани ни разу не были, что уж про Иерусалим говорить.

Нигде не были, ничего не видели, и здесь, в эту землю лягут, где предки предков лежат, где ровными рядами стоят могильные плиты, на которых выбиты слова молитв еврейских заупокойных. Слева — женщины, справа — мужчины. Вот и все будущее, вот и вся жизнь — несколько десятков шагов от дома, где родился, рос и старился, до кладбища, где упокоится бренное тело в ожидании прихода Машиаха.

Но упокоится ли? Придет ли Машиах? Сомнения терзали ум, бередили душу. Сомнения и неверие. Да, не в пример Арону, Лазарь не верил ни в загробную жизнь, ни в воскрешение праведников. Одни и те же книжки читали, один и тот же меламед в хедере больно бил мальчишек линейкой по рукам и спинам. И Лазарь каждое утро просыпался с крамольной мыслью — всё, ноги моей больше там не будет, сбегу от меламеда проклятого, ей-богу, сбегу на край света! А Арон не выпускал из рук эти самые книжки — как только выдастся минута, сразу — в свой закуток и читает, читает, иногда вслух, иногда про себя, нараспев произнося каждое слово, медленно шевеля губами.

Не понимал его Лазарь. Не понимал, не поощрял такое рвение к божественным книгам и частенько задирал, цеплял Арона, насмехался над ним. Ему хотелось поколотить своего самого близкого друга, почти что брата, чтобы опомнился, поглядел вокруг и понял, наконец, что Бог — если и существует, то где-то высоко в небе, в такой выси, куда с земли не долетает ничего: ни плач, ни радостная песнь, ни стоны, ни молитвы, даже самые истые, самые пронзительные. Может, Бог и землю-то не видит из своего заоблачного далека, не то что человека — букашку малую с горестно склоненной в безысходности отчаяния головой и заломленными в мольбе руками, протянутыми к Нему с последней надеждой.

Откуда такие смутные мысли взбрели Лазарю в голову, он и сам не понимал. Да и не рад был. Хотел бы, как все: дом, хозяйство, синагога, будни, праздники, молитвы — строго по предписаниям Торы. Все давно продумано, предписано, передано Богом через пророка Моисея всем евреям — только исполняй неукоснительно, без колебаний и будешь вознагражден. Казалось бы — чего проще? Но что-то мешало Лазарю, непокорство толкало его изнутри, напоминая о себе впопад и невпопад, как дитя в утробе матери — здесь я, мол, не забывай. Не забывайся! Живи с оглядкой.

Только с Фанюшей как-то успокоился Лазарь, улеглись тревоги, сомнения, вспышки безумного неприятия мира, когда зубами скрипел и готов был все сжечь, вырубить, выкосить, чтобы ничего не осталось, кроме зеленого луга над ставком, безмолвных надгробий, жужжания пчел, комаров, стрекоз, птичьего щебета и осторожного шелеста ветра, гуляющего в травах.

С Фанюшей — он будто в раю поселился ни за что ни про что, минуя все предшествующие ступени восхождения к вершине. Конечно, Фанюша, райское создание, досталась ему не по заслугам. Так до конца и не поверил Лазарь в свое внезапное счастье, до самого конца, пока не схоронил Фанюшу. Тогда только пронзило острой болью от головы до пят, будто располовинили, одна часть — мертвая, это Фанюша, а вторая — кровоточащий сгусток боли, это он сам.

То, что осталось от него после ее смерти.

— Ну, и что твой Бог, где Он? Где? Я тебя спрашиваю! — остервенело орал он и тряс за грудки бедного, ни в чем не повинного Арона. — В чем провинилась перед ним Фанюша? А Нешка, дитя безгрешное, мертвую материнскую грудь сосет — за что? Я тебя спрашиваю!

Он продолжал трясти Арона с такой силой, что тот уже терял сознание и слова произнести не мог, задыхался — так туго сдавил Лазарь ворот его рубахи. Наконец Арон вырвался, осторожно взял на руки маленькую Нешку, все еще причмокивающую мертвую материнскую грудь, отдал ее Шире, белой, как саван, с окаменевшим от горя лицом. Она быстро вышла из комнаты, прижимая к себе спокойно спящую Нешку, внезапно осиротевшее родное дитя, и плечи ее сотрясались от рыданий. Арон закрыл Фанюшины глаза, навсегда. И вывел Лазаря из дома во двор.