— Так я и знала, что от него проку никакого не будет. Только руки слюнявить мог. «Все сделаю, все сделаю», — передразнила она покойника. — Хотела бы я знать, что он имел в виду?
Дора не скрывала своего отвращения к Мотлу за то, что так подвел ее в ответственный момент. Голде даже пришлось утешать ее: «Успокойся, Дора, что ты так расходилась, он же не назло тебе умер. Что теперь сделаешь — так, видно, Богу угодно».
Это она уже о себе, потому что знала — Дорин эгоизм защитит ее от всяких переживаний, тем более — не за себя, за сестру, речь ведь шла о Голдиных обстоятельствах. Даже смерть Мотла Шаевича отвлекла ее от сестриных проблем, не вовремя умер, да вовремя под руку попал: было на ком злость выместить. Это ее от всего отвлекало. Вскоре она и забыла о Голдиных бедах, отключилась.
А кривой Сруль и рябая Броха окружили Голду плотным кольцом опеки — шагу ступить самостоятельно не давали, даже ночью не оставляли одну, и возле двери уборной кто-то стоял на посту, пока она тужилась. У нее на нервной почве запор случился, и она мечтала умереть как можно скорее от кишечной непроходимости.
Да что и говорить — из всех злыдней самых злыдней сыночки для нее выбрали. Хуже во всей Одессе трудно было сыскать — вечно всем завидовали, у кого сколько чего есть, знали точно: вазы хрустальные, сервизы, дачи, золото в изделиях и во рту, деньги на сберкнижках и в кубышках — все у них было наперечет.
— В ОБХСС пойду, — сипел Сруль сдавленно и пальцем тыкал во все стороны. — Откуда такое богатство? Воры, воры, все воры!
— Ой, не говори, Срулик, разнещасный мой, взвизгивала рябая Броха. — Трудисси, трудисси всю жисть, им набойки, рубчики подбиваешь, пальцы все молотком обломал, гвоздей сколько проглотил, кровью харкаешь, а где они, наши денежки, где???
Теперь при этих словах она изничижающе смотрела на Голду, будто схватила за руку — поймала-таки воровку:
— Еврейский Бог всех любить должен, а мы у него в пасынках, а эти — как сыр в масле.
И два заскорузлых пальца утыкались прямо в Голдину грудь.
— Да возьмите все, что вам нужно, я всю жизнь всем все раздавала. Возьмите, — говорила она, пересиливая боль в сердце.
И руку протягивала за сердечными каплями. Броха хватала пузырек и выливала на пол:
— Скорей подохнешь, чего зря лекарства переводить.
И продолжали измываться над беззащитной Голдой.
— Все возьмите?! — свистели и визжали Сруль и Броха. — Все?! Все богатство, Израилем твоим накраденное, выродки твои вывезли с родины, которая их учила, лечила, стипендию и премии давала, тайком, между прочим, вывезли. А что осталось, мы все приберем, без твоего благодетельства, не рыпайся. Сдохни уж поскорей.
— Не крал никогда Израиль… кристально честный был человек… трудился с девяти лет на ткацкой фабрике… всю семью многодетную кормил, братьев, сестер, родителей, бабушку и дедушку… — Она задыхалась на каждом слове, но защитить Израиля хотела во что бы то ни стало, хотя — перед кем? — Учился… книжки читал… каждую машину мог разобрать и собрать своими руками… голова была золотая…
Четыре алчных глаза вспыхнули прямо перед ее лицом, она поняла, что «золотая» — единственное, что они расслышали из ее сбивчивой речи. Все, больше — ни слова.
Нет, такое Голда не могла терпеть долго. Есть перестала, слегла, мысли стали путаться. Зовет кого-то, жалуется: «Ну где она, куколка твоя ненаглядная, где? Режим соблюдает — обтирания, приседания, сон дневной, ночной, прием пищи по часам. А до меня никакого дела нет уродине твоей, куколке безобразной. Фейга бы меня никому не дала в обиду, а ты ее в чулане запер. Выпусти Фейгу… открой дверь: выпусти… И признай перед смертью, что настоящая куколка — я, я — куколка…»
«Куколка, куколка», — напевает прадед мой Мендель. И Голда улыбается — хоть какая справедливость торжествует. «Дорушка, куколка моя ненаглядная, прыг, прыг, прыг», — и подбрасывает обеих на коленях. И Голда горько плачет — нет, и перед смертью не пожалел ее отец.
А как просветлеет умом ненадолго — видит над собой перекошенные от злого нетерпения лица Сруля и Брохи. И Броха все норовит ей что-то в рот влить — нос зажимает, губы порвала, ложку засовывая. Гестаповка!
«Помогите, есть у меня хоть одна родная душа на свете?., помогите…» — про себя молится бедная Голда, вслух боится. Но: «Бог, всесильный, всемогущий, милостивый, милосердный и долготерпеливый, да покорит милосердие Твое гнев Твой на меня, Голду, дочь Леи, сбрось в пучину моря все мои прегрешения, прости и помоги, Господи…»
Душа моя разрывается — слышу каждое слово неловкой Голдиной молитвы. Сейчас слышу, долгие годы спустя, а тогда — ни я, никто другой, ни даже сам Господь Бог не услышал, не помог…
И моя зловредная бабушка Дора жила как ни в чем не бывало, не отклоняясь от своего расписания, ни один пункт не исключила, чтобы для Голды хоть раз в неделю время выделить. И когда мама моя по телефону из Москвы спрашивала ее о Голде, недовольно поджимала губы (вижу это, будто рядом стою) и отвечала всегда одно и тоже:
— Вэй из мир, Вольф, ну что без конца одно и то же спрашиваешь — живет…
А вот уже и не живет. Настало — после.
И я, прилетев в Одессу, прямо из аэропорта звоню моей зловредной бабушке Доре. Она дома, обедает и, когда предлагаю заехать за ней, чтобы вместе попрощаться с Голдой, спрашивает:
— Зачем это?
— Так ведь она умерла, бабушка, — осторожно напоминаю я, на миг испугавшись, что от горя у нее в мозгах помутилось. Но она тут же привела меня в чувство:
— Я не люблю мертвых, Голда это всегда знала. Что я теперь могу для нее сделать, что? Все, это таки конец.
И я услышала короткие гудки…
«А что вы раньше сделали?!» — ору я, но не в телефонную трубку, а в лица случайным прохожим, которые идут мимо, без особого любопытства глядя в мою сторону — в Одессе много городских сумасшедших, они часть общего колорита. «А что вы раньше сделали?!» — это я не им ору, а моей зловредной бабушке Доре, я ведь с ней на «вы».
Кривой Сруль и рябая Броха в Голдину комнату никого не пустили. Гроб стоял во дворе на двух колченогих табуретках, у Голды таких никогда не было — деревянный, неровно струганный, с кривыми гвоздями, вбитыми чьей-то неумелой рукой, будто сам Сруль сколачивал. Точь-в-точь так же торчали гвозди из набоек, которые он за всю свою трудовую жизнь так и не научился ставить — больше дня не держались, отлетали вместе с гвоздями, рантами и подметками. Горе-сапожником его называли, во всей Одессе знаменит был, обращались только по крайней нужде — рупь десять за любую операцию брал, проще прейскуранта не бывает, коэффициент при реформах сами клиенты в уме держали, Сруль себя и этим не утруждал. «Чтоооо, не нравится? — с издевкой сипел он, едва завидев хоть старого, хоть нового клиента на пороге своей будки. — Некрасиво?! Иди, иди отсюда, они тебе все красиво сделают и обдерут как липку». А кого имел в виду, никто не знал. «Воры! Кровопийцы! Троглодиты!» — сипел, надрываясь, и молотком во все стороны размахивал, и гвозди изо рта сыпались. Иногда он заглатывал гвоздь, переставал сипеть, дергаться и даже дышать. Тут как из-под земли выскакивала Броха и давай колотить его кулаками по спине, пока вместе с кровью и слюной не выхаркивал он из горла погнутый гвоздочек. По этой части Броха была настоящим профессором, ни разу промашки не дала — сколько гвоздочков проглотил Сруль, столько она из него и выколачивала. А больше ничего и не умела: ни рыбу фаршированную сделать по всем правилам, ни борщ настоящий сварить, ни ребенка родить. Не баба — пустотень со злобной начинкой. А гвозди у Сруля почему-то всегда были гнутые, воровал, наверное, вместе с безнадежно загустевшим клеем и ни для чего не пригодными ошметками кожи, которые злобно пришпандоривал к обуви, почти не глядя.
Никак не могу отвлечься от этих ненужных подробностей, свалившихся на меня невесть откуда — ни Сруля, ни Броху я раньше никогда не видела и набойки у него отродясь не ставила. Откуда я все это знаю — тайна за семью замками. И ведь не просто знаю с чьих-то слов — я вижу сгустки кровавой мокроты с гнутым гвоздем посередине, вижу это на земляном полу накренившейся набок, как Пизанская башня, сапожной будки на углу Чичерина и Энгельса, рядом с заправкой сифонов. Мало того — вижу, как он ночью сколотил наскоро уродливый гроб из ворованных досок. А Броха, пританцовывая вокруг, довольно послюнила пальцы и сказала: «Эх, еще пару рубличков сэкономили на этой дряни».
