А после ареста ребе Пинхуса-Лейба — подавно. Она же силой вынудила гэпэушников взять ее вместе с отцом, у них и ордера на нее не было.

— Я ему во всем помогала, — твердила упрямо и тихо, заслоняя собой отца. — Я свечи зажигала, я кидуш делала, я мацу и халу пекла, без меня у него ничего не получилось бы, не отдам его вам, вместе пойдем.

Сосед-выскочка гэпэушник Колька Пупко, влюбленный в Рахель с детства, долго отговаривал ее, орал, наганом грозил, умолял, на колени падал:

— Ну куда ты, Ралька, рвешься, одумайся, Пинхус старый, его, может, и пощадят как-нибудь, а то и вовсе отпустят, что с него проку… но ты, Ралька, Ралечка, ты красавица такая, ты пропадешь там, они из тебя все соки выжмут… ты понимаешь меня? — И в глаза заглядывал, словно передать хотел без слов то страшное, что виделось ему про Рахелино будущее. — Сиди дома, Ралечка, ждать отца будешь, много ли старику за домашнюю синагогу дадут, Ралечка. Да и какая это синагога, смех один.

Тут Пинхус-Лейб шагнул вперед, прикрыл собою дочь, как только что она его прикрывала, и спокойно произнес:

— Не твое это дело, Николай, обсуждать нашу синагогу. Синагога — священный дом для еврея. Не суди о том, чего понять тебе не дано. И никогда ни перед кем не ползай на коленях, Николай. Поднимись и делай свое черное дело, раз совесть свою наказал. Богу не забудь помолиться, чтобы простил.

Тут ребе вскинул голову, глаза — горе, борода вздыбилась:

— А дочку мою зовут Рахель, как праматерь нашу. Рахель. Запомни раз и навсегда.

Так и пошли вдвоем, держась за руки. И гэпэушники во главе с Колькой Пупко — следом.

Соседи видели эту процессию, тайком сквозь занавески подглядывали.

Почти на семь лет пропали ребе Пинхус-Лейб и Рахель и вдруг объявились, как ушли, держась за руки. Только ушли вдвоем, а вернулись втроем: Пинхус-Лейб в ободранном ватнике и некоем подобии ермолки на голове, красавица Рахель, изнуренная, бледная, с безмерной скорбью в глазах и мальчонка, маленький чернявый и светлоглазый — вылитый ребе Пинхус-Лейб, с первого взгляда видно — не ошибешься. Зовут Зиновий-Пинхус, а откуда взялся, чей? Может, тоже в капусте нашли.

Потом уж, после возвращения святой этой троицы, Колька Пупко напился почти до белой горячки и, дико вращая сумасшедшими бельмами, рассказывал всем, кто рядом оказывался, о том, что насиловали красавицу Рахель все как один следователи, все тюремщики, все начальники на пересылках — все. И кроме веры в Бога своего и чистоты непорочной нечем было защититься красавице Рахели. Ходила гордая, растерзанная, непокоренная, пока не родила сына, неизвестно от кого. Пинхус-Лейб сам роды принял, сам тайком от всех обрезание сделал — признал внука семенем иудейским. И решился рассудка. Ничего не помнил, ничего не понимал, только Рахель узнавал и Зиновия. Держал их руки в своих, и лицо — спокойное, просветленное, не подумаешь, что из ума ребе выжил.

Господи, Всесильный, Всемогущий, в который уж раз пытаюсь вспомнить слова молитвы, которой никогда не знала. Господи! как же Ты допустил такое — в бессилье шепчу одними губами. А ребе Пинхус-Лейб, мой двоюродный дедушка, гладит меня по голове ослабевшей рукой и говорит:

— Никогда не сомневайся в Боге, дочечка, к Нему с сомнением нельзя. Придешь к вере, все откроется, все станет на свои места.

А я плачу навзрыд, потому что знаю — не обрела веру, уж сколько лет с той поры прошло, а у меня все вопросы к Нему, все вопросы — зачем? за что? почему? И целую старческую дрожащую руку, за все его страдания, за стойкость, за веру, за святость. Будто с Богом в пустыне Иудейской встретилась лицом к лицу. Один раз в жизни такое со мной случилось. Когда и где, не помню. Но было и навеки в сердце осталось.

А печальная история деда-ребе Пинхуса-Лейба, Рахели и Зиновия на этом не кончилась. Да и как могло быть иначе — лето сорок первого года на дворе, немцы вот-вот возьмут Одессу.

Но они никуда и не думали уезжать, только вернулись. Сосед-гэпэушник Колька Пупко сорвал печать с двери их квартиры и впустил в дом, пропахший пылью, плесенью, дохлыми крысами. Но — родные стены приняли их в свои объятья, окружили, защищая от постороннего глаза их горькую тайну, изможденные тела, разбитые души. Только в счастливых снах долгие годы снилось, что снова будут жить в своем доме, в Одессе. Конечная станция — все мечты их были устремлены сюда, дальше никакие поезда не ходили.

Конечная станция.

Только и успели сшить Пинхусу-Лейбу новый лапсердак и ермолку, вымыть, вычистить все углы родного жилища, накачать как следует примус — Рахель коржики напекла. А тут как раз и Суббота настала, главный еврейский праздник. И пришли евреи к ребе, вместе с Зиновием, с некоторой скидкой на возраст как раз миньян получился. Оказалось, что все молитвы ребе помнит, а чуть запнется, Рахель и Зиновий наготове — шепчут слова, напевают печальные напевы.

Конечная станция.

Вернулись домой. Жизнь продолжается. В своем городе, в своем доме, какой ни есть, с соседом доносчиком во дворе, Бог ему судья, с евреями, которые не побоялись снова прийти к ребе, отсидевшему срок. Все не так уж и плохо, думает Рахель, все даже очень хорошо, думает она, зажигая субботние свечи, и Зиновий такой славный мальчик, вылитый дед, настоящий еврей…

Я слышу, как она задыхается от рыданий, сотрясается спина, плечи, дрожат руки, веки опущены, сквозь густые ресницы сочатся слезы. Я слышу ее истошный крик, вижу избитое, в ссадинах и кровоподтеках тело, над которым надругались многократно дикие звери в обличье человеческом, чьи-то сыновья, мужья, отцы… Они еще не натешились, она возбуждает их красотой и непокорностью. Истерзанная, униженная, растоптанная ими, она чем-то уязвляет их, и они не могут успокоиться. Жидовка проклятая, за…м до смерти, орут, подначивают друг друга, потому что им вдруг сделалось страшно.

«Рахель, праматерь наша, помоги мне забыть этот кошмар, ради отца, ради ни в чем не повинного Зиновия, я люблю его, люблю — только помоги мне все это забыть…»

Отчетливо слышу ее истошные крики и эту немую мольбу, не субботнюю молитву, извечную, общую, а мучительную просьбу о помощи исстрадавшейся надорванной души.

Слышу, как она принимает роковое решение, сама за всю свою семью: «Мы из Одессы никуда не поедем. Что нам немцы? Хуже того, что было, быть не может. Даже смерть».

И вот они уже почти слились с толпой странных пилигримов. Инородцы, чужеземцы — всем и всюду не свои. Желтые звезды на рукавах, на спинах, тележки, чемоданы, узлы — куда они тащат их, на что надеются, бедные мои сородичи, избранники божьи. Пинхус-Лейб, Рахель, Зиновий — уже почти слились с толпой, идут налегке, взявшись за руки, как пришли. Скоро исчезнут за поворотом, и я их больше никогда не увижу.

В бессмысленном каком-то порыве проталкиваюсь вперед, кто-то обгоняет меня, чуть не сбивает с ног, ломится сквозь толпу, размахивая наганом, настигает Рахель и жарко шепчет на ухо:

— Ралька, слушай сюда: одного могу спасти. Пойдем со мной, Ралечка, пойдем, старик в уме шизанулся, ему все равно, а малец — неизвестно какого кобеля отпрыск, черт с ним, Ралечка. Пойдем со мной, пойдем, нету у нас времени на раздумья. Виноват я перед тобой, до гроба простить себя не смогу…

В голосе его послышалась мольба и что-то еще человеческое. Даже до меня донеслось. А Рахель остановилась как вкопанная, посмотрела в его налитые кровью пьяные бельма, увидела слезу, медленно ползущую сквозь заросли щетины, и сказала твердо:

— Ты спасешь Зиновия и будешь его беречь от всех опасностей. Ты не посмеешь меня обмануть, не посмеешь…

И оттолкнула от себя сына, резко, решительно, навсегда. Даже не поцеловала на прощание.

Ушла, не оглядываясь, держа за руку невменяемого старого ребе Пинхуса-Лейба.

— Ралька, — выл пьяный до бесчувствия Колька Пупко, бывший гэпэушник. — Ралька, любовь моя прекрасная. Те насиловали тебя как потаскуху, эти сожгут в печи как дрова. Ненавижу… — скрежетал он зубами. — Ралька, Ралечка, любовь моя, я сволочь, гнусная тварь, нет и не будет мне прощения…