Итак, выпил две чашки кофе, сбежал по лестнице с одиннадцатого этажа (видимо, по программе ему не разрешалось пользоваться лифтом), открыл гараж, завел старенькую «ладу», вырулил со двора, осторожно объезжая ямы и колдобины, сугробы и наледь — в зависимости от времени года, и неторопливо, вместе с потоком, напевая всегда одно и тоже: «одна снежинка еще не снег, еще не снег…» (мелодия, вероятно, тоже заложена в программе), двигался метр за метром к больнице, к станку, по выражению любимца публики Кузьмы.

Сам Виктор Евгеньевич никогда так цинично не говорил о своем деле, то есть он даже пошутить так не смог бы. В его программе юмор не заложен. Он без работы жить не мог — это правда, без пафоса и высокопарных разговоров о спасенных жизнях, без малейшего намека на героическую профессию и нищенское жалованье — это все из репертуара премьера Кузьмы. И деньги за операцию от больных или их родственников тоже не входили в программу, которую отрабатывал Виктор Евгеньевич. Ему просто повезло — таков алгоритм. Он знал, что Кузьма берет, но как завотделением категорически заявил:

— Узна´ю, что берешь до операции и прейскурант завел, — выгоню.

Кузьма воздел руки к небесам, кончиками пальцев коснулся облаков, глаза — горе.

— Клянусь! — рявкнул и чуть потише: — Не беспокойтесь, Виконт Евгеньевич, не подведу.

С какой стати Виконт, откуда он это взял? Перехватив его недоуменный взгляд, Кузьма признался простодушно:

— Имя у вас такое, наверняка кликуха была Виконт, а звали бы Евграфом — кликуха — Граф. Так что — извините, не в графьях, но все равно ж — в дворянах. Это я простолюдин, и кроме как Кузей еще называли Козявкой, обидно было до жути, не то что вам, Виконт.

Балабол, а руки золотые, умные, хирург от Бога и не просто хирург, а нейрохирург.

Итак, метр за метром — и он в больничном дворе, припарковался с закрытыми глазами на привычном месте между мусорными баками и давно уже не действующим фонтаном на задней старой территории бывшего странноприимного дома, вверх по лестнице на шестой этаж (без лифта), влез в голубую робу, надел шапочку — готов, в своей стихии. Дальше — куда кривая вывезет, тут алгоритм давал ему много степеней свободы и никаких подсказок, известна только главная цель, результат — больной должен жить.

— Виконт!

Так звала его мама для строгости, ничего более грозного она придумать не могла. А так все — Вика, да Вика, как девчонку. Витек, Витюша, Витяй — звали его во дворе и в школе, нормально, как всех. Вообще, ему дали неправильное имя, он никогда не чувствовал себя победителем, даже когда одерживал серьезную победу за операционным столом. Но он не воспринимал это как поле боя, после тяжелой удачной операции чувствовал привычную усталость, может быть, удовлетворение, но, пожалуй, сильнее всего — успокоение.

Она тоже звала его Виконтом, независимо от мамы, сама придумала — красиво, сказала, и можно преклонить колени, и присела в реверансе, почтительно склонив головку. Тут же прыснула, протянула ему обе руки и приказала: а ты целуй мне руки, Вика. То же ласковое — Вика. Такое странное совпадение.

С ней вообще все было странно, с этой девочкой, наивной, как дитя, бесшабашно отчаянной, независимой, сдержанной, погибельно страстной, маленькой искоркой, мгновенно вспыхивающей в огромный костер. И каждый раз готовой спалить себя до конца. Он тоже горел в этом огне, и ему было страшно. Для него это было слишком сильное переживание.

Таков его алгоритм.

— Виконт! Я снова живу? Поговори со мной. Пожалуйста.

Он почти двое суток, все свободное от работы время просидел рядом с ней в реанимации. Кузьма и реанимационные сестры поначалу недоумевали: да все же в порядке, Виктор Евгеньевич, идите, у вас завтра сложная операция, мы сами справимся. Но он продолжал сидеть, держал ее за руку, и они оставили его в покое, догадались, наверное, — что-то тут не чисто, хотя за Виктором Евгеньевичем ничего такого не числилось, с больными — только профессиональные отношения, так же, как с персоналом — только служебные.

Он накрыл ее простыней, прикрыл, рядом лежал только что прооперированный Кузьмой мужчина, атлетического сложения, мостостроитель, он быстро очнулся от наркоза, и Виктору Евгеньевичу было неприятно, что она лежит голая рядом с голым мужчиной. Его это задевало, хотя обычно, заходя в реанимацию к своим больным, не обращал на это внимания, такой заведен порядок, так легче работать. Но то свои больные, а это — его первая любовь, первая женщина, с которой познал все самые тайные тайны, других открытий сделать не довелось. Все прочее было анатомическим театром, где жизнь отсутствует изначально, по определению, ко всему прикреплены бирки, все размечено, расчленено на составляющие, известно, что куда вставлять, какие производить действия и какие признаки означают конец манипуляции. Какие уж тут тайны — урок мастерства, и как обычно на уроке: сегодня получил четверку, завтра пятерку, а послезавтра — неуд, а все вроде бы делал одинаково.

С ней никогда не бывало одинаково, она переменчива, как ребенок: радость, удивление, грусть, потоки слез от счастья, молчаливая углубленность в себя, затаенность, прикушенные от обиды губы, тонкие руки, обвивающие его шею, тонкие щиколотки у него на плечах, и щекочет кончиками пальцев уши, затылок, а вот свернулась кольцом у него на коленях и шепчет, не поднимая головы: «Ты будешь любить меня вечно, иначе я умру, ты ведь не хочешь, чтобы я умерла?»

— Виконт!

Она не умрет, он, конечно, не Бог, но этого не допустит. Операция прошла удачно, это не рак, он точно знает, без гистологии, он и раньше никогда не ошибался, а в ее случае — подавно. Теперь главное — восстановиться после длительного наркоза, несколько месяцев умеренного во всем режима — и живи на полную катушку.

Впрочем, один раз интуиция подвела его. Он так же сидел в реанимации возле мамы, держал ее за руку и повторял про себя: мама не умрет, не умрет, не умрет. Не он оперировал ее, она проходила по другому профилю, и хирург прямо и откровенно, как коллега коллеге сказал: она не протянет больше месяца, и чем раньше — тем лучше для нее. Виктор Евгеньевич резко прервал его: «Откуда вы можете знать, что для нее лучше». Тут же взял себя в руки, извинился, хирург понимающе хлопнул его по плечу. Он держал мамину руку, пока его не обожгло холодом, будто льдинка застыла на ладони. Он закрыл ей глаза, поцеловал холодный лоб, губам сделалось зябко, и сердце съежилось от страха. У него больше нет мамы, его прекрасной, сумасбродной, непослушной Нинели. У него никого больше нет.

У мамы перед смертью путалось сознание, она то узнавала его, то принимала за кого-то другого, называла Вероникой, грозила пальцем и строго говорила: мама все равно тебя найдет, как бы ты от нее не пряталась. Я иду искать. Нет, не в прятки мама играла с маленькой девочкой — Вероникой, а готовилась к встрече, которую ждала всю жизнь:

Мамины детские каракули. «Мой почерк не повзрослел, как и я» — она любила подтрунивать над собой при всех, а плакала только тайком. Виктор Евгеньевич обнаружил следы от слез на размытых строчках в школьных тетрадках, аккуратно сложенных стопкой и перевязанных резинкой. Про стихи он тоже узнал после маминой смерти. На каждой тетрадке было написано: НИНЕЛЬ. УЧЕНИЦА. Сама себя определила.

И Сонечка говорила о себе: я вечная отличница второго года обучения. Ему тогда это казалось детскостью, инфантильностью и раздражало. Иногда казалось, что она, как и мама, играет с собой в куклы, то есть — сама себе кукла: сама себя укачивает, сама себя наказывает, сама себя жалеет. Только потом понял: не из упрямства, а от одиночества. Он практически всю жизнь был рядом с мамой, но не избавил ее от одиночества. Перед самой смертью мама вдруг пришла в сознание, глаза чистые, не замутненные уже отступившей болью, голос звонкий.