Это была запутанная история. Соня до сих пор всех концов связать не может. И Нинель давно уже не видела, и жива ли, не знает. И Виконта спросить не может, потому что не знает доподлинно: он и Виктор Евгеньевич, новоявленный Бог, — одно ли это лицо? А третье лицо, которое в этой истории участвовало, зовут Николай, Сонин мифический герой, ее идеал, долгое время она хотела, чтобы Виконт стал таким, вернулся к ней в обличье Николая. Пусть невысокий, лысый, тщедушный, пройдешь мимо, не обратишь внимания, даже если лицом к лицу простоишь полжизни — не запомнишь. Зато какую любовищу пронес на плечах, не обиделся, не озлобился, отвергнутый в ранней юности своей королевой, златокудрой Нинелью, пришел, когда она больше всего в нем нуждалась, и готов на руках носить до самого конца.

Соня все же навещала Нинель некоторое время, после того, первого побега. Николая никогда не было дома, а у Нинели его стараниями так все было обустроено, что только руку протяни — достанешь все, что нужно. Глаза Нинели, все ее лицо светились счастьем.

— Так бывает только в кино, девочка, и то нечасто, трагедия — более расхожий товар и более востребованный, люди не любят кино про тихое семейное счастье, им подавай драму. Коварство и любовь. Так устроен человек, и так было во все времена, чужому несчастью — сочувствует, чужому счастью — завидует.

— Ну почему же, я вот радуюсь за тебя, — возражала Соня и упрямо твердила: — И у нас с Виконтом так будет, он вернется и будет носить меня на руках, как твой Николай.

Она даже помнит, свой счастливый смех, будто ее мечта уже сбылась.

Всего лишь раз столкнулась она с Николаем. В коридоре, уже на пороге. Он преградил ей выход, встал, расставив широко ноги, раскинув руки от стенки до стенки, похотливо оглядел ее всю с ног до головы и процедил неслышно:

— Если сейчас заорешь или потом расскажешь Нинели, убью. Давай быстро и чтоб — ни звука.

И расстегнул молнию на брюках.

Соню спасло то, что она как благородная барышня позапрошлых веков лишилась чувств, хорошо, что не рассудка. А когда пришла в себя, Николай бережно и нежно нес ее на руках, рядом шел Виконт, кадык нервно дергался, скулы напряглись. Он подозрительно поглядывал на обоих. Соню уложили на диван, Николай положил подушки под голову, принес холодный клюквенный морс, вытирал салфеткой подбородок. Нинель держала ее за руку и повторяла без конца:

— Что случилось, девочка? Что произошло, Николенька?

— Обморок случился, врача надо бы. Хорошо, я во время вошел, а то, паче чаяния, голову могла расшибить о наши сундуки.

— Наши сундуки, — вдруг жестко сказал Виконт с ударением на «наши», пристально посмотрел на Николая и отчеканил: — У тебя ширинка расстегнута.

Больше Соня к Нинели не приходила, ничего о них не знает, Виконта с тех пор не видела. И практически не вспоминала о нем, как-то все сошлось пренеприятнейшим образом. Расстегнутая ширинка на брюках Николая развела их окончательно. Такую роковую роль сыграл он в этой истории, где ему не было отведено никакого места.

В Сониной жизни не раз случалось, что на авансцену выходил не то что второстепенный персонаж, но вообще никто, в первоначальном сценарии вовсе не предусмотренный. Выскочка. Самозванец.

Так было и года три назад, когда она сама не знает зачем ушла от Оси, еще до пожара, бросила прекрасную работу вкупе с хорошей зарплатой в твердой валюте США. Осю оставила без присмотра — и вот что из этого вышло. А у нее — никакого предчувствия беды, даже, наоборот, ощущение головокружительного восторга, перемешанного со страхом, точь-в-точь как в затяжном прыжке с парашютом, они с Осей и этим когда-то увлекались вместе, только Ося как всегда по-настоящему, а она — как прилепившаяся к нему улитка, потому что Ося держал ее крепко от прыжка до приземления. Но все равно, они летали, держась за руки, сталкивались лбами и носами, и Ося тянул к ней губы, словно хотел поцеловать, и она выпячивала свои, и, если удавалась чмокнуться, оба были счастливы. А на земле никогда не целовались в губы, никогда. Табу. В небе совсем другое, в небе они позволяли себе черт-те что. Ося подтягивал ее к себе за стропы, они обнимали друг друга руками и ногами и, перевернувшись вниз головой, стремительно неслись к земле: ощущение сильнее оргазма, непревзойденное. А потом Ося дергал кольцо ее парашюта, легонько отталкивал ее от себя и обнимал уже на земле.

Он был ее Антеем и в воздухе, и на земле, и под водой. Но она ушла от него и пребывала в состоянии необъяснимой эйфории — сорок два года, одинока как перст, ноябрь, дожди, сизый полумрак непроснувшегося дня, разбросанные повсюду книги, где все ложь, выдумка, псевдожизнь, кривозеркальное отражение авторского альтерэго, в доме беспорядок, переползающий в хаос, — повсюду слой пыли, горы немытой посуды, окурки в пепельницах, чашках, вазах и просто горкой на паркетном полу, со следами прожогов, едкий, сизый дым стелется под потолком, как смог над городом, перепутаны дни и ночи…

Все доведено до крайней степени непригодности к дальнейшему существованию. Сама Соня, немытая, с помятым лицом, спутанными волосами, лежит на тахте, не помнит, какие сутки кряду, руки-ноги онемели, уже атрофия не за горами. Вот такая эйфория, грозящая плавно обрушиться в полную себе противоположность.

«Все бы начать заново, с первой волшебной минуты, — шепчет Соня строчки собственного сочинения. — Только все в Лету кануло: праздники, песни, салюты…»

А вот и не кануло. Сейчас она устроит себе праздник. С песнями и салютом. «Одна снежинка еще не снег, еще не снег, одна дождинка — еще не дождь…» Это уже не ее сочинение, но обычно с этой песенки начинается ее сольный концерт наедине с собою. Соня поет самозабвенно, перевирая мелодию, но зато все слова помнит, и лихой кайф ловит от громкого пения, хотя в нормальном состоянии любит тихую, задушевную музыку.

В нормальном, скорее — в обыденном, потому что беспочвенная эйфория случается нечасто и долго не длится. Сама себя сжигает и гаснет как фитилёк в порожней керосиновой лампе. И Соня проваливается во тьму, как в подземелье — приглушенные звуки, редкие сполохи света, будто еще не родилась, будто еще предстоит борьба за жизнь — не на жизнь, а на смерть.

И вот в квартире чисто, как в операционной, глаза слепит, и Соня места себе не находит, мечется из угла в угол, не знает, куда себя приткнуть, чтобы не нарушить стилистическую целостность картины — ни встать, ни сесть, ни прилечь. Один выход напрашивается — веревку к люстре привязать и голову в петлю просунуть.

Ну что ж, в петлю так в петлю, как в затяжном прыжке, один раз самостоятельно без Оси. Не все же висеть у него на шее. Одобрительно кивнула, искоса взглянув в зеркало, — весьма пристойный вид, ни перед кем не стыдно будет. Бабушка Рая всегда говорила: после смерти особенно важно выглядеть опрятно, сохранить последнее достоинство, и тут много от тебя самой зависит, а не от казенных рук санитаров. Какой-то сакральный смысл таился в ее словах, Соня пока еще не докопалась до сути, но хорошо помнит, что бабушка в гробу были величава, чуточку надменна и невызывающе красива.

А она сидит посреди комнаты на надраенном до блеска паркете, вяжет морской узел на бельевой веревке по всем правилам, как учил Ося, и вовсе не хочет умирать. Сумрачный ноябрьский день без всякого перехода проваливается в долгую непроглядную, беззвездную ночь. Соня поднимается с пола, на цыпочках, словно боится потревожить кого-то, чтобы не поднимать шум, подходит к входной двери и всматривается в стереоглаз. Что-то померещилось.

Долго смотрит, до слез, пока вырисовывается в окуляре силуэт мужчины. Люминесцентная лампа на площадке, как всегда, судорожно мигает, и силуэт то уходит, то возвращается, маячит перед глазами. В руках — букет цветов, то синий, то лиловый, то белый, и волосы опалово-молочной голубизны, а лицо темное, будто скрыто маской. Соня затаила дыхание — ждет. И он затаился. Лампа мигает. Ресницы слипаются. Видение не исчезает.