— Я больше не могу так, Лизонька, не могу, — шептал дядя Гриша. — Измучился весь, извелся. Надо что-то решать.
— Нет, нет, ни в коем случае, умоляю тебя. — Мама чуть не плакала и все повторяла: — Нет, нет, Гриша, прошу тебя, нет.
Дядя Гриша отпустил маму, встал перед ней на колени:
— Пожалей меня, Лизонька, не могу.
Это Соня видела своими глазами. И никому не рассказала — ни бабушке, ни дедушке Армику. А сейчас — как будто кино смотрит или сон снится. В длинном неосвещенном коридоре их с мамой квартиры две фигуры припали друг к другу, словно срослись, руки бьются как крылья, тень колышется: качнулась — застыла, качнулась — застыла. Тихо, темно и тревожно.
— Больше мы с тобой встречаться не будем, уходи, Гришенька. Последний раз говорю — уходи. — Из последних сил оттолкнула его, у дверей догнала, припала к спине щекой, обняла. — Уходи, — выдохнула.
Сидит на кухне, свет не зажигает. Руки на коленях стиснула, пальцы хрустят. Сидит, раскачивается из стороны в сторону и будто что-то напевает, звук протяжный, как стон. Плачет? Поднялась, вымыла две чашки с блюдцами, две чайные ложечки, заварной чайник. Вытерла тряпкой стол и посмотрела по сторонам — большая просторная кухня, новый гарнитур, пленка поддерево, стены и пол выложены плиткой цвета шоколада. Шторы, карниз, резные полочки, крючки, Гриша все хорошо сделал. Красиво! Слезы текут по щекам и капают на пол. Мама плачет о несбывшемся, о том, чего не было и уже не будет. Соня слышит ее мысли, каждое слово и под каждым готова подписаться кровью. Одна кровь, одна судьба, и полгода назад она стала ровесницей мамы. А потом узнала про опухоль.
Лица, лица…
Ольга, ее чернокожий муж, тетя Клава и дядя Гриша, совсем свои, почти родственники. Безоблачно дружили долгие годы. Дядя Гриша, декан вечернего факультета Менделеевского института, даже устроил в свое время на работу Женюру, маминого бывшего жениха. Женюра, правда, по причине своего неуживчивого характера долго не продержался на этом месте, но не дядя Гриша тому виной. Его никто и не винил, в том числе и Женюра.
Взрослые оборвали всякие отношения резко и навсегда, а девочки сумели сохранить свой суверенитет. И что там произошло, никогда не обсуждали между собой, будто табу не могли нарушить. Сейчас кажется странным, но Соня и Инча никогда не говорили об этом.
А Ольга зачем-то затеяла этот разговор сразу после похорон Сониной мамы. Соня ничего не соображала, даже не очень поняла, о чем речь. И Инча совершенно оторопела от такой новости, даже плакать перестала.
— Здрасьте, приехали, — сказала. — Ты-то откуда все знаешь?
— Знаю, знаю, — настаивала Ольга. — Не маленькая.
А потому еще добавила:
— Да теперь об этом что говорить.
Вроде как пожалела, что Сонина мама преждевременно умерла и семейная драма не будет иметь продолжения. Не просто пожалела маму или посочувствовала рано осиротевшей Соне, а как будто даже претензию предъявила, словно таким ходом событий задели какие-то ее интересы.
Соня тогда сорвалась, рыдала, топала ногами, кричала на Ольгу:
— Уходи! Уходи, чтобы я тебя никогда больше не видела, ты мне не подруга, ты мне — никто.
И Ольга преспокойно ушла. А Инча осталась и долго успокаивала Соню, ладонями вытирала слезы то с ее лица, то со своего и ни на шаг не отходила от нее. И спать вместе легли в маминой комнате с окнами, распахнутыми в райский сад.
Исчезла Ольга и то странно — откуда бы ей здесь быть, живет себе припеваючи со своим престарелым адвокатом-негром — почти миллионером в штате Алабама. И думать обо всех забыла.
Соне мучительно захотелось курить. Сигарет в доме не было, она выбросила, когда врач сказал — категорически нельзя, и пепельницы зачем-то выбросила, и зажигалки. Поплелась на кухню, выдвинула все ящики — не завалялась ли где сигарета. Пусто. Плитка холодная, пятки замерзли, и снизу по ногам пополз колючий озноб, по спине, по лопаткам, к затылку, волосы зашевелились. Да, правда, какие волосы — она вчера постриглась почти наголо, чтобы посмотреть, как будет выглядеть до и после операции. До — еще обозримо, а вот после…
Правда, свою порцию удовольствия за девятьсот семьдесят восемь рублей в салоне на Остоженке она получила — молодой, даже, можно сказать, совсем юный стилист, закончив работу, оглядел ее голову с неподдельным удовольствием и сказал с гордостью, которая непонятно, к кому имела отношение:
— У вас идеальная форма головы. Это ваш стиль, так и ходите всегда.
И как-то очень по-хозяйски погладил ее голову, словно что-то подправлял — последнее прикосновение мастера.
По спине побежал холодок. Соня дернулась и довольно резко сказала:
— Всегда — понятие растяжимое. И я вас не просила давать мне советы.
Юный стилист продолжал невозмутимо улыбаться. Профи!
Соня вернулась в постель, накрылась с головой жидким больничным одеялом и решила выкурить виртуальную сигарету. Закрыла глаза, глубоко затянулась, медленно выпустила дым. Немного расслабилась.
Если бы не этот раздражающий кашель, она бы словила кайф по-настоящему. Кашель был долгий, натужный, вязкий.
Соседка по палате Шура, молодая, полная, с мягкими улыбчивыми ямочками на щеках и подбородке вчера узнала, что операцию ей делать не будут — метастазы пошли в легкое. Пока очереди в больницу ждала, пока обследования проходила, пока кровь доставала, кашель усилился, Шура стала задыхаться, сделали дополнительный рентген и вынесли жестокий и непререкаемый вердикт — неоперабельна. А ее уже и побрили наголо, и она расхаживала по отделению в маленькой вязаной из ириса ажурной шапочке, и все говорили — красавица. И вправду красавица, и умница и доброты необычной. Шапочки всем женщинам связала, рисунок и цвет разный, эти шапочки талисман для всех, добрый знак, Шурино напутствие. И встречала каждого у двери в реанимацию, сколько бы часов ни длилась операция — Шура свой пост не покидала. «Ты меня ждать будешь?» — Шура улыбалась и кивала головой: «Да, конечно, да». Все выжили, кого Шура ждала. А скольким она кровь достала, вне очереди, вместо себя. Сама каждое утро одевалась потеплее — дубленку, шапку, шарф собственноручной вязки, варежки, носки и отправлялась к дверям Института переливания крови «ловить клиентов», близких по крови — по всем показателям.
Сначала Мирре Яковлевне отдала, слепой, одинокой капризной старухе, Мирре Яковлевне, которой все было не так — то душно, то холодно, то несъедобно, с этим трудно было спорить, то всех сестер садистками заклеймила и требовала к себе главврача, чтобы предъявить ему претензии. Всех достала. А Шура первую порцию крови ей отдала: жалко, сказала, старенькая, некому о ней позаботиться. Мирра Яковлевна, ко всем всегда имевшая претензии, руку ей поцеловала, шептала, глотая слезы: детонька, спасительница, благослови тебя Бог, в которого я не верю. И три дня до операции никого не ругала, с аппетитом поедала все, что давали, кокетливо поправляла подаренную Шурой шапочку. И после операции лицом просветлела, и улыбка не сходила с губ, и отправилась на казенной машине обратно в загородный дом для старых большевиков доживать свой долгий век.
Шуриными молитвами. Она за всех молилась, одинаково легко и душевно. И крестом осеняла, провожая в операционную.
— Миряка еврейка? — переспросила и удивленно подняла брови, когда кто-то остановил ее руку. — Ну и что? Бог един, милостив и милосерден ко всем.
Ей не возражали, разве с Ангелом спорят. А Ангел меж тем влюбился по-настоящему. Максим Геннадьевич, Максим, Максик, большой, атлетического сложения мужчина, с коротким ежиком, широким открытым лицом и ямочкой на подбородке, совсем как у Шуры, прораб, мостостроитель, упал прямо на работе с двухметровой высоты. Помнит только, что вдруг, словно ватой обложили — исчезли все звуки, тело обмякло, обволокло со всех сторон белым туманом. «Как на облаке», — успел подумать и рухнул вниз, никто не смог удержать. Множественные осколочные переломы, травма позвоночника и опухоль в левом полушарии, которая и явилась причиной падения. Максик тоже ждал операции, мужественно терпел боль в спине от укола до укола, много читал и рисовал черным углем в альбоме портреты врачей, сестер, нянечек, весь контингент отделения перерисовал и приходящую натуру, всех, кто попадался на глаза. А уголь и альбом Шура купила, и возила Макса на коляске по коридорам, и палатам, и устраивала в холле у телевизора, где все ходячие до и после собирались, чтобы всех видел и мог рисовать.
